Кадзэ неспешной походкой пошел из лагеря прочь. Добравшись до источника, близ коего он недавно оставлял драконьи следы, сбросил кимоно и хакама и опустился на колени — прямо в неглубокий ручей. Вода ледяная была, у него на миг аж дыхание перехватило, однако он все равно принялся мыться, яростно стирая с лица и тела пыль и пот, пытаясь избавиться от мерзкого запаха смерти. Отмывшись, Кадзэ вышел из ручья и стал выполаскивать свою одежду. Когда он выкручивал кимоно, вода на мгновение окрасилась кровью. Закончив со стиркой, самурай перекинул отжатые, но еще мокрые вещи через плечо и, небрежно насвистывая, легким шагом направился назад в бандитский лагерь, почти нагой, в одной лишь набедренной повязке и сандалиях, с отличным настроением человека, только что вышедшего из общественной бани.

Когда он воротился в лагерь, все разбойники были уже мертвы. Мальчишка, захлебываясь плачем, вскинул голову и посмотрел на него округлившимися, полными ужаса глазами. Самурай подошел поближе. Дернул за стянувший запястья парня ремешок и рывком поднял его в сидячее положение. Потом задумчиво посмотрел на своего пленника. Обычное крестьянское лицо — широкоскулое, грубоватое, ни красоты, ни изящества. По смуглым щекам обильно льются слезы, из носу, сказать по чести, течет.

— Что ж мне с тобой делать, а? — спросил Кадзэ негромко.

Парнишка не ответил. То ли горло от страха свело, то ли попросту невдомек было, что грозный самурай имеет в виду.

— Однажды, — продолжал Кадзэ все так же вполголоса, — я уж подарил тебе жизнь. Там, на дороге, помнишь еще? Верно, каждый человек, в ком есть хоть капля ума, понял бы после той сцены, что от бандитов следует держаться подальше. А ты что сделал? Галопом помчался назад, в лагерь! Неужто ты сам не сознаешь, парень, насколько не похож ты на своих дружков-разбойников?

— Я, может, и нет, а они вот понимали! — неожиданно сердито всхлипнул паренек. — Никогда меня на дело не брали, гады! Только и заставляли глупости всякие делать — лагерь сторожить, на стреме стоять, приказы передавать, стирать да стряпать!

— Ну, положим. Один раз тебя на дело точно взяли. Помнишь, тебе всего-то и надо было, что в спину мне копье вонзить? А ты не сумел.

— Я не струсил! Я б сумел, просто…

— Не отрицай. Ты именно не сумел. Когда рука не поднимается ударить человека в спину — таким гордиться надо, а не стыдиться. И лишь благодаря этому ныне я вновь намерен тебя пощадить.

— Я ничем не лучше своих товарищей! И в милосердии вашем не нуждаюсь! — бросил паренек вызывающе, но несколько подпортил эффект, шмыгнув носом.

Кадзэ фыркнул.

— Боги, — сказал он, — куда ж этот мир злосчастный катится, коли неплохой мальчишка умереть готов, чтоб только показаться хуже, чем есть? Ну хорошо. Вот я тебя сейчас развяжу. Дам тебе меч, хороший меч. Попытаешься ты прокрасться ко мне за спину и убить меня?

Паренек молча смотрел на Кадзэ — верно, не мог придумать, как бы получше ответить.

— Успокойся, — усмехнулся самурай. — Я вовсе не намерен устраивать тебе подобный экзамен в действительности. Воин рискует собственной жизнью, но не играет ею без нужды. Вот как мы поступим: сначала я заберу все оружие, какое смогу тут найти, а потом освобожу тебя. Изволь, дитя мое, выкопать пять могил и схоронить в них своих дружков. Сделаешь, что велено, — в награду, так уж и быть, я тебя пощажу. И запомни — ты получаешь свою жизнь из моих рук уже вторично. На сей раз постарайся не выбрасывать ее зазря.

Мокрые кимоно и хакама Кадзэ развесил на кустах — пускай просыхают, пока он оружие, разбросанное вокруг тел павших врагов, собирать будет. Когда он закончил, мальчишка уж перестал плакать, смотрел спокойнее. Кадзэ перерезал ремешки у него на локтях, запястьях и щиколотках и кивком приказал отправляться копать могилы, сам же прилег в тенечке, грызя травинку и ожидая, пока высохнет одежда. Чуть погодя, поднялся, срезал ветку потолще, отрезал от нее подходящий кусок и стал вырезать статуэтку Милосердной Каннон.

— Тебя как звать-то, знаменитый вольный молодец? — спросил он не без ехидства, отделывая ниспадающие складки одеяния богини.

Паренек пробормотал что-то — тихо, практически неразличимо.

— Чего-чего?

— Хачиро, говорю.

— Восьмое дитя, значит? Или отец с матушкой тебя так в шутку назвали? А не врешь ли? Может, ты и вовсе старший сын в семье и тебе более пристало бы зваться Ичиро [26]?

Хачиро непонимающе воззрился на Кадзэ. Далеко не сразу сообразил он — странный самурай попросту шутит. И только тогда позволил себе робкую, неуверенную улыбку.

— Нет, господин. Я и верно восьмым у батюшки с матушкой родился. Вообще-то у них четырнадцать детишек до меня было, да что поделаешь, только половина и выжила.

— Сам я тоже не старший сын, а лишь второй, — понимающе кивнул Кадзэ. — Послушай-ка, малыш… а что это тебя вообще дернуло в бандиты податься?

Мальчишка перестал копать могилу. Мускулы на спине напряглись.

— А куда еще подаваться-то было? — спросил он тихо. — Всю семью мою воины убили. И всех у нас в деревне. И деревню пожгли.

— Чьи ж это были воины? — спросил Кадзэ, не в силах поднять глаза. Боги, сколько деревень вот так сжигали и его собственные люди!

— Знать не знаю, господин, — вздохнул Хачиро. Чуть помедлил и добавил: — Одно мне запомнилось. У них на знаменах уж больно странный герб был: ни дать ни взять паук!

Кадзэ дернулся, точно его под дых ударили. Не сразу, медленно оторвал взгляд от почти готовой статуэтки и посмотрел пареньку в глаза.

— Черное поле? В центре — белый бриллиант, окруженный восемью склоненными бамбуковыми стеблями, тоже белыми? Вспомни, это важно. Все так? — сказал он очень тихо.

Хачиро вновь прервал работу и изумленными округлившимися глазами уставился на самурая.

— Ага, точно так! А вы откуда знаете, господин?!

— А не было ли там еще и высокого худощавого человека в черном крылатом шлеме? Ну, в шлеме с такими вот штуками по бокам? — Кадзэ, забыв даже положить нож и неловко сжимая его двумя пальцами, прижал руку к виску и старательно растопырил оставшиеся пальцы, пытаясь более или менее внятно изобразить крыло. — Может статься, он еще боевой веер в руках держал, стальной, — сигналы солдатам подавать… Он там был?

— Да откуда вы столько всего знаете-то?! Кто он такой, элодей проклятый? Зачем деревню нашу пожег? Зачем родных моих загубил? Если знаете — скажите, молю! — в голос закричал Хачиро, с которого от волнения последние остатки страха слетели.

— Он — знатный самурай на службе у Токугавы. Почему в деревню вашу явился, говоришь? Потому, полагаю, что князь здешних мест, господин ваш, оказался на стороне, поддерживающей вдову и наследника Тоетоми, правителя нашего покойного. Да, несомненно, так… А почему деревню приказал спалить и всех ее обитателей уничтожить? Да просто потому, что мерзавец он редкостный. Зло творить ему в радость. А других причин и не надо.

— Да вы с ним знакомы, что ль, господин?!

Лицо Кадзэ исказила усмешка горечи и ненависти. Черные глаза полыхнули искрами.

— Да, имел счастье. Имя этой гадине — князь Окубо. Я еще мальчишкой знакомство с ним водил.

Хачиро смешанные чувства испытывал. С одной стороны, любопытство его разбирало ужасное — расспросить бы самурая, что да как… С другой — видел он лицо Кадзэ, когда тот имя Окубо произнес, и страшно ему стало по-настоящему. Нет, лучше не спрашивать, право! Помолчал паренек, поскреб в затылке да вернулся к своей работе.

Кадзэ сразу заметил — мальчишку он здорово напугал, ни к чему это, надо бы взять себя в руки, да поживее. Однако само имя Окубо пробудило в нем ярость столь сильную, что успокоиться вышло далеко не сразу. Несколько минут Кадзэ молчал, потом решил: лучшее сейчас — вообще сменить тему. Спросил парнишку:

— Ну, так как же ты в банде у Куэмона оказался?

— Да они в горах меня схватили. Чего?! Они добрые были. Накормили меня, а после и говорят — на кой тебе крестьянствовать, гробиться да с голоду пухнуть? Сказали — ныне Токугава победу одержал, наемнику теперь уж ничего не заработать. Хочешь есть сладко, спать мягко — иди разбойничать, самое милое дело.