— Конечно, ты помнишь ту нашу ссору, — сказала Мин, бросив взгляд на стакан с вином, который держала в руке, а потом на меня.

Еще бы не помнить! Естественно, я ее не забыла. Уж сколько лет прошло, а меня до сих пор кидает в дрожь, как вспомню о ней. Ссора, о которой она говорила, была из тех жизненных событий, что делят жизнь надвое: «до» и «после». Собственно говоря, таких событий в моей жизни было не так уж много — окончание школы, смерть моего отца… Что еще?.. Прошел год, как руководство университета предложило мне место младшего преподавателя… Думаю, руки у меня заметно дрожали, но я постаралась не выдать себя. Приняв невозмутимый вид, я молча смотрела в лицо самой близкой своей подруге и вспоминала, каким оно было тогда — бледным от боли и гнева. Это случилось пятнадцать лет назад. С тех пор мы не виделись, но я никогда не забуду вспыхнувшей в ее глазах ненависти, от которой мое сердце едва не разорвалось пополам.

Мин положила руку мне на плечо, и я вдруг с удивлением заметила, что она улыбается.

— Милая Дэйзи! Как же это здорово — снова увидеть тебя! А помнишь Хью Анстея? О боже, что за идиот! Какими же дурами мы тогда были, верно?

Перед моими глазами возникла картина — вот он стоит в студии в Фокскомб-Мэнор, держа мою руку, пока миссис Стадли-Хедлэм знакомит нас. Мой взгляд падает на вьющиеся темные волосы, карие глаза, безупречно белые зубы, и я завистливо вздыхаю. — «Счастливица Мин!» — думаю я. Высокого роста, худощавый, с гладкой, бледной кожей, он очень хорош собой, а легкий пушок, пробивающийся на подбородке, делает его совершенно неотразимым. Мне бросаются в глаза его руки — великолепной формы, с длинными пальцами и аккуратно наманикюренными ногтями. На мой взгляд, в нем нет ни единого недостатка, разве что легкий налет самодовольства, сознания собственной привлекательности, но это так понятно и простительно, что у меня не хватает духу винить его за это.

Мин писала мне о нем — в том судорожном, почти телеграфном стиле, которым все мы увлекались в те годы, нисколько не сомневаясь, что это делает нас этакими умудренными жизнью особами — на манер Нэнси Митфорд.

Само собой, было не слишком приятно узнать, что Софи Джонсон пригласила меня не по своей инициативе. Но поскольку в ближайшие пару недель ничего особенно интересного не предвиделось, я решила принять приглашение. Мать Мин (вдова) в глазах общества занимала куда более видное положение, чем моя (которая в свое время благополучно развелась). И хотя доход леди Бартоломью уменьшился настолько, что в кругу ее знакомых мог считаться почти нищенским, тем не менее ей каким-то образом удалось сохранить всех своих друзей, наперебой приглашавших ее погостить. Почти весь год она разъезжала, из огромных холодных загородных поместий перебираясь в уютные лондонские особняки и экономя на этом массу денег. Обладая острым умом, она, однако, никогда не позволяла себе злословить, и это редкое качество делало ее везде желанной гостьей. С моей матушкой она встретилась лишь однажды и, как мне показалось, не испытывала особого желания поддерживать это знакомство. Однако она неизменно посылала мне приглашения и вообще делала вид, что видит во мне человека своего круга. Кроме того, благодаря Мин я получала еще массу других приглашений, и полезных, и не очень. По правде сказать, если в те годы у меня и возникла возможность бывать в свете, так исключительно благодаря Мин.

Моя мать была дочерью композитора. По крайней мере так я всегда говорила, когда кому-то случалось меня спрашивать. На самом деле дедушка писал музыку для джаз-оркестров. Одному из них даже удалось каким-то образом завоевать популярность, что позволило моей матери посещать художественную школу. Там и обнаружилось, что способности у нее весьма средние, зато какая-то необузданная страсть к художникам. Следствием этого стала поездка в Париж, где она проводила дни и ночи в прокуренных ателье, коротая время в возвышенных разговорах о «чистом» искусстве и наслаждаясь радостями жизни. Однако в чаше удовольствий оказалось с избытком всякой мути — я имею в виду длинную череду любовников матери. Их было хоть отбавляй: тощих и толстых, бородатых и лысых, бедных и богатых, садистов, мазохистов и истых раблезианцев по натуре, поэтов и тех, кто лишь считал себя таковым, во всяком случае, так рассказывала она. При ее достаточно простоватой внешности (даже глаза у нее были посажены чересчур близко друг к другу… к счастью, внешностью я пошла в отца) можно было только диву даваться той непонятной притягательности, которой она обладала. Не поверите, но мужчины слетались к ней точно мухи на мед. Вероятно, секрет ее крылся в той наивной восторженности, с которым она принимала все, что ни посылала ей судьба.

Мне не исполнилось и года, когда мои родители разошлись. По словам матери, она впервые увидела отца на какой-то вечеринке и тут же пала жертвой его мужской привлекательности и изысканных манер. Легкая, необременительная связь осложнилась, когда любовники поняли, что она будет иметь последствия. Моя мать вечно твердила, что сваляла дурака, сказав ему о беременности, потому как у нее был знакомый врач, который бы моментально избавил бы ее от этой досадной проблемы, причем за весьма умеренную плату. Как бы там ни было, узнав обо всем, отец настоял на женитьбе. Возможно, в то время он все еще был влюблен. А у матери, вне всякого сомнения, было свое мнение о том, какой должна быть ее жизнь — необременительные занятия живописью, светские вечера до утра, полное отсутствие денежных забот и, где-то на заднем плане, добродушный, снисходительный супруг. Но к тому времени, как я появилась на свет, в отношениях между родителями уже появилась трещина. Отец ушел в отставку и заточил себя в уродливом каменном доме в Киркудбрайтшире, пожираемый заживо двумя страстями. С одной стороны, его испепеляла безумная любовь к романской живописи, с другой — ненависть к моей матери.

Мне было пять лет, когда Гитлер напал на Польшу. Как и большинство ее соотечественников в то время, моя мать жила одним днем, лихорадочно стараясь наслаждаться жизнью и твердя про себя: «После нас — хоть потоп!» Бесконечным увеселениям мешало только одно — ребенок. В конце концов меня отослали с глаз долой — в Киркудбрайтшир. Там я чувствовала себя бесконечно одинокой и безумно боялась всего… вечно холодного дома, экономки (которая, судя по отрывочным воспоминаниям, сохранившимся в моей детской памяти, временами вела себя достаточно странно — скорее всего, попивала тайком, как мне теперь кажется), но больше всего я боялась отца. Я почти не помню его — разве только что он был очень высокий и страшно худой. Помню еще, как меня поразило, что, когда по приезде меня отвели в его комнату, он протянул мне руку, точно незнакомке. Рука у отца была костлявая и холодная, как ледышка. В ту же ночь я переполошила весь дом своими криками, потому что мне приснился скелет, пытавшийся забраться ко мне в постель. Ребра его, острые, будто клинки, мерцали в темноте, и я едва не умерла от ужаса. Кошмар регулярно повторялся каждую ночь. Так продолжалось неделю, после чего меня, словно негодный товар, вернули матери. В те дни крепкими нервами обладали только ветераны минувшей войны да разве что поденщицы.