Затем затянуло и запрохладило. Набухли сумерки, шевельнулся ветер. Дрюля отстрелялся и сник. Назревала пауза; назрела, но не разразилась — очень своевременно подошел Роман и привел с собою женщин. Дело обещало стать жарким.

— Рома! Ромочка! Ромчик, дорогой! Какие люди! Какие исключительные люди! — благоговейно восклицал Аристарх и шкодливо делал ножкой, а своевременный Роман, вручив хозяйке шипастую алую розу, оживленно представлял девиц:

— Это Юлька, я о ней рассказывал, — кивнул он на эффектно наштукатуренную брюнетку в короткой юбочке, — а это Сашенька, вроде как вы с ней знакомы, кажется, — подмигнул он Михаилу, а рыженькая Саша очаровательно смутилась.

— Кажется, вроде как знакомы! — весело подтвердил Миха. — Или же это было так давно, что теперь неправда? — заразительно улыбнулся он.

— Почему же, всё было очень мило, — с удовольствием вернула улыбку Сашенька. — И вообще — с вами здорово, с вами точно не соскучишься! — радостно сказала она и звонко расцеловалась с Диной.

Скучать не приходилось. Компанейский Аристарх потирал ладони, предвкушая дальнейшую потеху. Воспрявший Дрюля церемонно подходил дамам к ручкам; рыженькую он в упор не узнавал. Эстетствующий Йорк стащил красную розу, созерцал ее и обонял, польщенно повиливая хвостом. Люди были заняты — они знакомились, галдели, мешая русские и английские слова, они тушевались и тусовались…

— Не уважаем мы их, ох не уважаем! — жаловался Дрюля Аристарху, нежно беря Анюту под локоток.

— А за что ж их уважать-то? — недоумевал простодушный Аристарх, подхватывая Аннушку с другой стороны; Анна дружелюбно улыбалась.

— Так ведь и себя-то мы не уважаем, — сокрушался Дрюля.

— Так себя-то ведь и вовсе не за что, — грустно пожимал плечами Аристарх. — Верно, Дрюля?

— Наверно, Аристарх… — но тут же возмущался: — Погоди, да как же это не за что?! — патриотично возражал Дрюля и доверительно сообщал Анюте: — У нас размах, барышня, у нас, барышня, простор! У нас всякое бывает! Метро вот роют — дома проваливаются, лес рубят, барышня, одни только щепки остаются!..

Заморская Анюта не понимала ни слова, на всякий случай улыбалась и робела, а огромный Дрюля плотоядно шевелил волосатой челюстью; на плите шкворчало.

— Да не так всё, матушка, не слушай ты его! Это всё грехи наши тяжкие, грехи наши тяжелы и мнози… — с другой стороны поддерживал беседу назидательный Аристарх, внимательно принюхиваясь. Анюта беспомощно оглядывалась.

— У нас, Аннушка, токмо тюрьмы на века строят, да и то, знаете ли… — добавлял Дрюля расейского колориту и вдруг громко глотнул, предвкушая пищу. Анюта побледнела…

Прямо на кухне, как обычно, собрались к столу, стиснулись, кое-как разместились.

— Господи, спаси! — с сакральным трепетом воззрился Аристарх на ящик водки, выставленный Михаилом.

— Аминь, однако, — пожал плечами Миха. — Что-то я не вижу повода не выпить! — энергично предложил он и дружно был поддержан коллективом.

Аборигены с места в карьер начали наступление. Американцы дрогнули, дозрели и открыли второй фронт, не без лихости вдарив по единой — сказывалась практика. Хозяин дома опять-таки был прав, полагаясь на авось и на талантливость публики. Всё шло само собою: гомонили, жевали, булькали и звякали; тикали и такали маятниковые часы на стене; за окном смеркалось; звенел телефон…

— Да?.. Нет, вы ошиблись номером, — вежливо отвечал Михаил; телефон не унимался.

— Да?.. Нет, набирайте внимательнее. Нет же, нет, это не газета! Почему? А я откуда знаю?..

— Да?.. Еще раз нет, это всё равно не газета, это просто так. Что? Хорошо, уговорили. Если вы настаиваете — пусть будет газета. И что же вы хотите? Ах, вы не настаиваете! И уже ничего не хотите? Совсем ничего? Тогда ладно, тогда всего вам доброго, но ежели вы захотите снова — вы звоните, бабушка, звоните…

Телефон надрывался, публика галдела. К русским и английским словам добавлялись прочие. Американцы охотно практиковались в русской матерщине, аборигены с чувством выговаривали shit. Все дружно растормаживались и рассупонивались. Глазки у народа умаслились и заблестели. Безнадзорный дог окончательно распотрошил роскошную розу и живописно осыпал черный пол алыми лепестками. Михаил по старой памяти прицеливался к рыженькой Сашеньке, но телефон беспардонно отвлекал.

— Да?.. Нет, это не Париж. Ах, так это у вас Париж! Пусть будет… Да? Я Мойша? Пока еще нет, кажется. Ах, так это вы Мойша?! Так Боже ж мой…

Это действительно был Мойша, натуральный Мойша Мойшиц, герой обороны Ленсовета от пресловутого гэкачепэ, а впоследствии — мелкооптовый турист, которому вздумалось остаться во Франции. Теперь предприимчивый Мойша выторговывал себе статус политического беженца. Он хотел прослыть жертвой психиатрических репрессий за сионистские выступления, а поскольку Михаил некогда имел неосторожность свести близкое знакомство с советской психиатрией (по другому, впрочем, поводу), не в меру здоровый Мойша хотел консультации. Зануду Мойшу интересовало, где же он, породистый еврей Мойшиц, мог как бы лежать, чем его там как бы травили — а также об чем он, собственно, выступал; кажется, Мойша конспектировал. Михаил становился антисемитом. Народ гудел самотеком.

— Плохой он еврей, — почему-то осуждал Аристарх политического симулянта.

— Был бы человек хороший, остальное дело наживное! — говорил похотливый Дрюля, лапая шлюховатую Юлию.

— Странный он какой-то, — гундося, гнул свое Аристарх.

— Они вообще люди странные! — Дрюля говорил, как приплясывал, схлопотав пощечину с матерком.

— Люди вообще странные, — философично закруглял Аристарх и терпел, пока Сашенька и Филиппов зачем-то мазали его гримом, а Йорик под шумок опустошал тарелку.

— …Ну а вообще как дела? — поинтересовался кандидат в парижане и дал отбой. Михаил решил записаться в союз соименного Архангела. Телефон зазвенел.

— Да, — смиренно отозвался Михаил.

— Нет! — категорически ответил густой оперный бас. В трубке забикало. Телефон жалобно звякнул и успокоился — обрубилась линия.

За окном стемнело. Заколготились киношники. Пришлось приниматься за работу.

Герой фильма стоял на мрачноватой лестнице, подсвеченной снизу переносным софитом, прикрывал помятыми листами рукописи мерцающую свечу и декламировал, привычно не обращая внимания на камеру:

В меру артистичный Михаил читал, не глядя на листок с машинописным текстом. Голос, поначалу чуть торопливый, сбивающийся, вдруг окреп, словно попал в резонанс с самим собой и теперь заполнял всю лестницу. Если киношники и чуяли подвох во всем этом мероприятии, то теперь они могли быть довольны — Михаил выкладывался полностью и всерьез. И удачно выкладывался — сейчас он ощущал фон, возникавший только тогда, когда у него взаправду что-то получалось: тогда между ним и прочими появлялась почти физическая связь, и он удерживал ее и раскачивал себе в такт, наращивая, нагнетая это своеобразное экстрасенсорное напряжение…

Свеча и в самом деле была, но и подвох действительно имелся. Да и вообще, по жизни существовал подвох: то самое не то, когда сквозняк, как теперь на затхлой лестнице, когда — ни то ни сё, ни в плюс ни в минус, и, как окна ни раскрывай, всё равно ветра не получится… Ветра не было, был сквозняк, но теперь это вряд ли имело значение, тем более что сейчас всё получалось. Был сквозняк, но свечи горели, и Михаил медленно двигался вверх, зажигая одну за другой.