Неважно. Праздник жизни продолжался, словно повторялся.

Как и накануне, на лестничной площадке встретили озабоченного прапорщика. Из коммуналки напротив солдатики, по виду — первогодки, натужно выносили вещи. Всевозможные тюки, коробки, мебель грузили в стоявший во дворе армейский грузовик. Крытая военная машина была без малого забита под завязку.

— О! Организованное отступление? — поздоровавшись с соседом, усмехнулся Миха.

— Бардак! — мрачновато отмахнулся прапорщик. — К черту всё, а я переезжаю! — заявил он, будто объявил, словно с кем-то спорил. — Всё, переезжаю, точка! — припечатал он.

— Надо же, а я и не заметил, — Михаил посторонился, пропуская прыщавого салабона с неподъемным ящиком, — а я-то всё гадал, к чему мне нынче снилось, будто наша доблестная армия генеральный драп по всем фронтам затеяла! — снова усмехнулся Миха.

— Шутишь всё… — догадался прапорщик.

— А как еще прикажешь?.. Конечно же шучу: шучу-шучу — и всё перешучу… Не серчай, сосед, но ты же сам сказал — бардак! а наш бардак всерьез воспринимать — себе дороже выйдет… Кстати, что у вас в подразделении офицеры говорят? — поинтересовался Миха.

Прапорщик, не стесняясь дам, на вопрос ответил. Не смутившись, дамы рассмеялись.

— Во-во, — согласился прапорщик, — мудозвоны наверху опять херню устроили, долбоклюи, промеж себя разобраться ни фига не могут, а мы тут отдувайся… Нет, сосед, ну сам-то посуди, — прапорщик перешел с армейского на русский, — сколько ж я годов квартиру ждал — десять лет? пятнадцать? больше ждал… Хватит, наскучался! Чего теперь-то ждать? Когда наш дом на голову рухнет? Так запросто он рухнет, сам же знаешь, на фи-фи стоит и за сопли держится… А ты вон, не подумавши, ремонт в квартире сделал… — сумрачно добавил прапорщик.

— Ну! Ванну пристроил, одна побелка, купорос… — еще раз усмехнулся Миха. — Да кто ж предполагал, что так оно всё будет!.. А домина наш действительно — того, — пояснил он Саше, — издержки метростроя называется. Историю с каналом помнишь? Вот и нас под корень зацепило: грунт просел, фундамент перекосошлепило, кирпич, естественно, поехал, балки здесь и без того гнилые. Вот так вот и живем: всё разваливается, всё проваливается, что будет — непонятно… не жизнь, а метафора сплошная! — снова ухмыльнулся Миха.

— Во-во, — опять же согласился прапорщик, — непонятки, понимаешь, катят… а там, где непонятки, там всегда дерьмо какое-нибудь липнет… Знаешь же, как у нас бывает, — за свое продолжил прапорщик, — вчера ордер на квартиру дали, а сегодня любой долбоеб из штаба для-ради свояка подсуетился — и всё, даже подтереться нечем: нет бумажки, скрысили… Ну нет уж, не впервой! Ордер ордером, а свой замок надежней — а уж за собственным запором я тоже, понимаешь, человек, а не какой-то, извиняюсь, прапорщик! — смачно плюнул прапорщик.

Михаил еще раз усмехнулся.

Миха ненароком еще раз усмехнулся — а немного погодя рассмеялся снова, когда в эфире появилась и даже утвердилась информация о перемещении в центре Ленинграда армейского грузового транспорта. Каким-то вроде бы корреспондентам где-то как-то будто бы удалось побеседовать с командиром (в чине прапорщика) одной из таких машин. Либо машин и прапорщиков было много, очень много, столько же, по меньшей мере, сколько и корреспондентов, — либо, что вернее, в процессе переложения «эксклюзивных материалов» с матерного прапорщицкого на убогий журналистский возникли разночтения, достойные трехстиший Нострадамуса…

Короче, репортерский цех по новой облажался.

То в Ленинграде. А в Москве обстановка тоже накалялась, будто нагнеталась. Непонятки множились, как митингующие на площадях и на баррикадах, тиражировались, словно обращения и указы Ельцина, нарастали, как напряжение в перегруженной сети, вот-вот готовой заискрить, закоротить и разлететься вдребезги.

Как и накануне, растревоженные граждане чего-то ожидали. Как правило, люди ждали худшего — ожидали, будто бы приваживали, словно сами же и наполняли, нагружали и до одури сжимали некую критическую массу ожидания, превращая возможное развитие событий почти что в неизбежное. Столичные больницы готовились к приему пострадавших, раненых, невинно убиенных…

А между прочим, в ЦК КПСС уже в середине дня начали уничтожать архивы…

Но обстановка только накалялась.

Обстановка накалялась, словно повторялась. В четыре пополудни появилась информация о заново назначенном ровнехонько на полночь штурме резиденции российского правительства. Возможно, кому-то из его защитников ну очень не терпелось. Так или иначе, но часу не прошло, как в Белом доме объявили пятнадцатиминутную готовность и попросили женщин очистить помещение.

Московским градоначальникам тоже захотелось поучаствовать, и два столичных клоуна, мэр Попов и вице-мэр Лужков, заявили журналистам, будто им доподлинно известно, что у путчистов на восемь часов вечера назначена битва с Моссоветом.

Но, как и накануне, время шло…

Но, как и накануне, время шло…

Но, как и накануне, время шло…

Кажется, от этого всего гэкачеписты сами настолько очумели, что к вечеру приняли решение об отводе воинских частей в места их постоянной дислокации.

А ближе к полуночи ситуация в Первопрестольной накалилась, как перекалилась, как переломилась…

То в Москве. Но в Ленинграде тоже — напряжение стремилось к апогею, словно к офигею, — а у путчистов, кажется, аж к апофигею. Зато демократы нервничали. Активисты требовали организовать какое-нибудь ополчение и раздать якобы имеющиеся в муниципалитете вроде бы три тысячи автоматов и бронежилетов. Пессимисты полагали, что с оружием будет только хуже, оптимисты уверяли, что хуже быть всё равно не может, реалистов больше интересовало, как потом это гипотетическое ополчение разоружать. Ко всему прочему следовало бы всё-таки учесть, что оружия в муниципалитете не было.

Ожидание достигло кульминации. Пора было переходить к развязке, тем более Михаил, Диана, Саша и Роман, в общем-то без умысла и пожалуй что без смысла проведя весь этот непогожий суматошный, без малого истошный день в путаном движении по городу, по знакомым каждому и всем улицам, проулкам, закоулкам, вслушиваясь, вглядываясь, впитывая без разбору всё, ко всему как будто приобщаясь, как прощаясь, будто возвращаясь, — итак, как раз к полуночи, почти как между сегодня и завтра, неугомонная четверка снова оказалась на площади возле Ленсовета.

Баррикады, перекрывавшие подступы к Мариинскому дворцу, были основательно укреплены и украшены антикоммунистическими лозунгами и колючей проволокой. Внушительные завалы перегораживали набережную Мойки, бывший Вознесенский и Вознесенский будущий, а пока проспект Майорова, бывшие и будущие улицы Большую Морскую и Малую Морскую, а покамест, соответственно, улицы Герцена и Гоголя; со стороны вечного Исаакия периметр замыкали автобусы и грузовики.

В автобусах можно было отдохнуть, укрыться от холодного моросящего дождя и порывов ветра, но демократическое большинство, распустив зонты, в ожидании официальных сообщений кучковалось у дворцового портала; разноцветные зонтики заполонили Синий мост; зонтики, словно влажные осенние опенки, облепили основание монумента Николаю, несомненно, Первому…

Баррикады за день подросли, народу поприбавилось — а в остальном было там всё то же, были там все те же. Мужчины были озабочены, женщины возбуждены. Страждущим бесплатно раздавали сигареты, пирожки и газету «Смена». Принципиальным недостатком оставалось отсутствие вульгарных туалетов, но настолько далеко демократия в России не продвинулась.

У одной из баррикад тусовался Калошенюкевич, а среди прочего металлолома, использованного для создания этого импровизированного укрепления, красовался калошенюкевичевский «мерседес».

Здороваться за день надоело, в разговор включились без формальностей и почти что хором:

— Сурово, — с ходу оценила Дина.

— Нюк, а как же танки? — иронично подивился Михаил.

— Он у тебя хотя бы застрахован? — ненавязчиво полюбопытствовал Роман.