Я потянулась к сумке за миской и ложкой. Никаким колдунам на белом свете не испортить здоровый девичий аппетит, нагулянный прогулкой на свежем воздухе.

После ужина, отстояв в перепалке с колдуном свою девичью честь, каковая заключалась в праве уединяться ночью в лесу, когда мне вздумается, туда и отправилась. Днем колдун не возражал против моих походов, а ночью Его Высочество, видите ли, раскапризничались. С Севером тоже пришлось поучаствовать в стремительной маленькой войне. Враг был разгромлен вчистую. Правда, победа осталась не столько за мной, сколько за моей миской, в которую я налила похлебку, сунула под нос и запретила ему даже думать о ней. От взгляда Севера проснулась моя совесть, но я очень вежливо посоветовала ей уйти и возвращаться после моего похода. Волк уселся у миски и принялся гипнотизировать её содержимое, напрочь позабыв про хозяйку. Донельзя довольная собой, я отправилась в краткую прогулку. Мало приятного, когда в момент уединения в тебя тычется ледяной нос. Нормальные женщины путешествуют с мамками-няньками, в крайнем случае, дядьками, а не с незнакомыми мужчинами, пусть один из них и с хвостом, но это нормальные женщины, а не изгои-веды. Сплошная мука. Слыхала я об иноземных обычаях, когда так называемая белая кость не считала зазорным справить нужду на глазах у простонародья, тогда как, черная, низшая, пряталась по укромным местам. Говорят, присутствовать у короля на этой процедуре было даже почетно. Интриги плелись, головы летели, парики рвались, горшки золотились… Дикость какая-то. Ну, и кто после этого белая, кто черная? Я зевнула. Тело своего требует, ему не прикажешь, не объяснишь, что рядом особь мужского полу, и особь не хухры-мухры, а в белой рубашке, и ещё у неё серые-пресерые глаза, длинные ресницы, сильные руки и…

Я встряхнулась, отогнала морок. Не иначе, силушка его черная во мне гуляет, к хозяину зовет. Я взялась за поясок и зачем-то посмотрела назад.

Над дымкой тумана, клубящегося у земли, на черно-сером покрывале ночи сияли яркие алые огни. Огни, четыре штуки, на фоне двух черных бесформенных хламид. Хламиды поколебались на невидимом ветру, и, протянув костлявые лапы, поплыли ко мне, замершей на месте и судорожно вцепившейся скрюченными пальцами в поясок. Я вмиг забыла, зачем удалилась в кусты.

Мой визг должны были слышать в Славграде. Я неслась обратно сквозь кусты, ничего не видя в темноте, быстрее перепуганного зайца. Перескочив поваленное дерево, зачем-то обежала сосну кругом, потеряла направление и рванула, куда глаза глядят, а глядели они в разные стороны. Рывок за шкирку сбил меня с ног, я бултыхнулась, забилась, как рыбина на крючке. Впрочем, рыбина ругаться не может.

— Зоря! — едва разобрала я сквозь мои же вопли. — Это я, Вейр!

Вейр. Сам Всевидящий. Я вырвалась из его рук, уставилась в его глазищи и замолчала, тяжело дыша. Он что, думал, я при этом волшебном слове должна пасть ниц и возблагодарить божество за спасение?

— Бежим! — рявкнула я, и рванула к стоянке, за мной следом, рыча, несся волк.

Едва не влетев в костер, я кинулась к сумке и принялась судорожно искать то, что могло нас спасти. Сухари, склянки, связки зубных палочек, спицы, клубок, Лида совсем с ума сбрендила, амулеты, тряпки… где же?! Наконец, ледяные пальцы нащупали то, что искали, я сорвала тряпку, вытащила клинок. Крепко сжав нож Богдана, я вскочила на ноги, обернулась.

Они стояли на краю леса в десяти шагах от нас. Так вот почему упырь был такой живенький… Там стояли души неупокоенных, души тех, кого напустил на нас Алый. Но, как? Когда? Я ругнулась. Сразу надо было прибить упыря, а не ждать ночи, но без тела мы бы не справились. У Вейрова учителя было время на пакости. И знания. Теперь расхлебывай, что вряд ли. Убийцы, причем не такие, которые по пьяни топором, а те, кто свой страшный счет ведут на тысячи, проклятые, нечто вроде той барыни, все, кто не может найти покоя после смерти, кого не может принять даже Жрица, вот для этих тварей мы с Вейром теперь и навсегда — лакомый кус. Можно сказать, Алый помазал нас кровью, а эти слепни будут кружить, пока не получат то, что хотят. Самое забавное, от них не спастись. Не прогнать, не изничтожить, их не берет ни Свет, ни Тьма. Они жрут души, вселяются в тела, и получаются те, кого зовут демонами в человеческом обличье. Уцелеть можно, если мы решим провести остаток жизни, замуровав себя заживо в пещере и изрисовав стены и вход охранными заклинаниями и рунами. И будем жить-поживать, пока смешение сил не приговорит нас… Магией с превеликим трудом можно изгнать одного, второго, но им на смену придут десятки, затем сотни. Сколько их, таких, болтается меж Навью и Правью… Всё и все против нас. Сражаясь с тварями, мы потеряем драгоценное время. Я горько усмехнулась. Провести время, сколько его ни осталось, наедине с… этим, дрожа от каждого шороха? Нет. Ни. За. Что.

Этот стоял рядом, целя в тварей из арбалета Богдана. Странно, но его присутствие меня успокаивало.

— Aggelius, вот значит, как… — тихо бросил он, поднимая оружие.

Болт, уютно устроившийся в ложе, блеснул синим. Аггелы, или как их там, засуетились, словно гномы, узревшие на базаре явление сборщика налогов, и отплыли на пару шагов назад. Красные глазки-фонарики злобно помаргивали. Могли бы, до смерти бы заморгали.

— Аггелы, — фыркнула я. — Назови червя "погонофор многощетинковый", и хоть сейчас в короли. Простите меня, черви! А этим чести много. Проще говоря, гады. У них много имен, но сущности это не меняет. Как ни обзови, эта хрень схарчит нас, и не подавится, — я не могла отвести глаз от тварей. — Почему они не нападают? Ты успел выставить круг?

Вейр махнул арбалетом в сторону Севера, который стоял рядом со мной, вздыбив шерсть и скаля клыки. Волчьи глаза полыхали синим огнем. На размахивание арбалетом гады ответили новым колыханием. Нервные какие.

— Чудная у тебя зверушка. Поделись, где таких берут?

— Подаю по пятницам, — буркнула я, положив руку на холку Северу.

Плечо, сила Вейра, зверь, готовый разорвать врага на куски, неудивительно, что чувствовала я себя вполне сносно, липкий, мерзкий страх исчез, и все бы замечательно, если бы не непрошенные гости и то, что в кустах я так и не сделала того, что собиралась. Ночь мне не продержаться, а хламиды, по всему видно, до утра будут украшать пейзаж. Чего им, ни в кусты, ни жрать не надо. То есть жрать надо, но дурная еда против.

Где-то рядом ухала сова, во всю мощь надрывались цикады, пищали комары, которым мы были не по зубам. Дул легкий, ночной ветерок, колыхались хламиды, алея глазками. Север тихо рычал. Я чувствовала, как напряжены его мышцы, мне передалась дрожь его мощного тела. Он вскинул голову и кратко, мощно взвыл.

Я вздрогнула, поперхнулась сова, затявкала лисица, где-то далеко на болотах откликнулась баньши, эхо её дикого, нечеловеческого вопля докатилось до нас и унеслось прочь. Каркай, ворона. Не про нас. Хламиды от клича Севера вспорхнули перепуганными стыдливыми девицами, которых застали за чтением неприличных книг, алые пятна глаз засветились ярче. Я охнула.

Из леса одна за другой выскальзывали серые тени. Ручеек стал рекой, река — озером, обступившим догорающий костер, у которого замерла наша троица. Сотни белых огоньков мерцали во тьме, как отражение звезд.

Волки. Серая масса рекой лилась из лесу, казалось, ей не будет конца. Море залило нашу поляну, колыхнулось, надвинулось на черные фигуры, те шарахнулись назад. Серые тени шли по кругу, след в след, неразрывной живой цепью, расширяя круг. Волна за волной море плескало в тварей, заставляя их отступать, но они упрямо вились вокруг нас, словно привязанные.

Север запел.

У меня волосы на голове поднялись от корней. Волк пел, я слышала в этой песне приказ, напев, молитву, заговор, я слушала, не понимая смысла, но все своей шкурой чувствовала, что силы, которые отвечают на песнь, молчали кошмарно много веков. Древняя, забытая магия возрождалась на моих глазах. Песня леса, песня жизни звучала вновь, прогоняя нечисть, гнала прочь темных, чуждых Миру сущностей. Звезды засияли ярче, луна сменила бледно-желтый цвет на залитый кровью диск. Аггелы, издав дикий вой, от которого скрутило кишки, поднялись к кронам, чернеющим на темно-синем полотне неба, и растаяли, как сон.