Когда высоченный огненный столб взметнулся к звездам, Вейр проводил глазами рассыпавшиеся в ночи искры и повернулся к нам:

— Кончено. Утром соберешь всё, что останется от кострища и развеешь над водой, — Вейр посмотрел на кузнеца. Тот молча кивнул. — Пошли, Зоря, — бросил колдун приказным тоном.

Я развернулась и молча побрела в другую сторону. Пусть его колдунское высочество топает, куда хочет, и так далеко, как только может. Лишь бы подальше. А у меня свои планы. Глаза слипались. Напряжение последних часов сделало свое дело, и я до жути хотела спать. Нам с Лидой часто приходилось проводить ночи в бдениях, поэтому я знала, что только чистая прохладная вода может привести меня в чувство. Смену одежды я захватила заранее, когда мы собирались в лес.

— Куда ты? — неласково бросил колдун, перегородив тропинку.

— Тебя, упырь, не спросила, — я проскользнула мимо него и направилась уже знакомой дорогой к берегу реки.

На горизонте показались первые робкие лучи солнца. Время света и жизни приходило на смену времени смерти, зла, нечисти и предательства. С изгнанием в небытие Алоизия купец должен прийти в себя. Ильма, если жива, явится в Выселки и, может быть, ничего не вспомнит. Если нет… кузнец знает, что делать. Богдан найдет её тело, и предаст земле, как подобает. А нам надо ехать дальше, но только после того, как смою с себя всю грязь и ужас последних часов.

***

Заинтригованная русалка спустилась ниже. Ветви ольхи закачались, но желание рассмотреть красавца-колдуна, сидящего на бревне, перевесило. Ощеренная волчья пасть лязгнула возле мордочки едва успевшей отскочить прелестницы. Обсмеянная ехидными подругами, мокрая и обозленная, она выбралась на сушу.

Вейр молча смотрел на миниатюрную черноволосую фигурку, похожую на изящную статуэтку. Не жеманясь, без ложного стыда Зоря скинула одежду и скользнула в туман, стелящийся над водой. Как же она отличалась от знакомых ему колдуний! Смеяться, так до упаду. Ненавидеть, так до смерти. Здоровый, естественный нежный румянец, удивительные огромные глаза цвета темного янтаря, в которых отражался целый мир. Хозяйка этого чистого светлого мира не прятала под длинными пушистыми ресницами блеск отравленного кинжала. Холеные красавицы, после вымученной улыбки похлопывающие себя по щекам во избежание предательских морщин, и Зоря, отличались друг от друга, как искусственно выращенные магией цветы и побеждающий усилия садовников дикий буйный чертополох. Вейр изогнул губы в презрительной усмешке. Даже во время так называемой безумной страсти колдуньи больше заботились о своей прическе и о том, как ухоженное тело смотрится на шелковых простынях. Обычно кроваво-красных или черных. Как, интересно, будет смотреться эта малявка? О прическе вряд ли думать будет, судя по характеру…

Туман стелился над водой. Плеснула рыба. Поднимался рассвет, мутный от мглы, от воды шел пар. Север сел рядом, склонив голову и вглядываясь внимательными желтыми глазами в глаза колдуна, будто понимая, какие мысли бродят в голове Вейра. Он потрепал волка по шее, Север прищурился от удовольствия и рванул к воде, забросав его комьями земли. От реки послышался смех, плеск воды и поминания ёжиков. Вейр невольно улыбнулся и встал. Пора в дорогу. Столица ждала, но встреча не обещала фанфар и ковров под ноги. Он это знал. И был готов.

Но, сначала… он тоже не прочь окунуться.

Поспав всего пару часов, я чувствовала себя так, будто всю ночь полола огород, колола дрова и летала на помеле. Челюсть уже почти не болела, если, конечно, не грызть сухари, которыми добросердечная Лида умудрилась забить половину сумки, но теперь ныли кисти рук и костяшки пальцев. Как это мужики бодренько лупцуют друг друга по мордасам, и руки у них не болят? Не говоря уже о других частях тела…

Я выползла на крыльцо словно муха, которая проснулась зимой, потянулась и зевнула, рискуя вывихнуть многострадальную челюсть. Вчера мы быстро перекусили, чем кузнец послал, а послал он мёд, лепешки и сыр, и я без задних ног завалилась спать, проснувшись только от особенно мощного всхрапа у самого уха. С трудом спихнув с себя волчью тушу, которая перепутала меня с половичком, я выбралась во двор по неотложным утренним делам. Север даже ухом не повел. От храпа позвякивали инструменты кузнеца и колыхалась паутинка на бревенчатом потолке. Тоже мне, охрана, называется. Солдат спит, служба идет.

Колдун уже возился рядом со своей кобылкой, копошась в пристяжных сумках. Отложной воротник рубахи сверкал на утреннем солнце первозданной белизной. Можно было подумать, что он всю ночь стирал и сушил бельишко, пока я летала на помеле. Вороная благополучно переночевала в конюшне кузнеца, стоявшей поодаль, и ни ухом, ни мордой не предполагала, что сегодня ночью могла остаться без хозяина, но глаза у кобылки были всё же диковатые. Волки и концерты нежити по ночам даже лошадиное здоровье подорвать могут. С таким хозяином я бы прописала вороной усиленное лечебное питание. Заслужила. Я ухмыльнулась. Его длинноногое высочество вчера соизволили совершить омовение. Правда, выбрал он место выше по течению, будто брезгуя водой, оскверненной мною. Ну, и ёж с ним.

Вейр одарил меня уже привычным теплым и любящим взглядом. Ну, вот чего я плохого успела сделать, едва проснувшись? Наверное, мне надо было тихо-мирно помереть, последней волей передав всю силушку безутешному колдуну, рыдающему у моего смертного ложа.

Я подошла к Вейру, чистящему кобылу щеткой, и проворчала:

— Слушай, колдун. Силу ведь можно передать, когда при смерти. И у вас, и у нас это, в общем, дело привычное… — я выжидательно уставилась на обтянутую черной кожей спину и хвост пепельных волос, перевязанный черной лентой. Спина угрюмо молчала.

— Чего молчишь? Я с тобой разговариваю, Вейр Нелюдимыч!

Он опустил руку со щеткой и одарил меня взглядом:

— Мысль, конечно, оригинальная. Особенно в части "при смерти". Надеюсь, ты себя имеешь ввиду? А ты подумала, какого-такого… ёжика мне нужна твоя сила? Уже есть, покорнейше благодарю, — передразнил он меня и продолжил измываться над лошадью. Кобыле нравилось.

— И чего орать? Нет, так нет. Подумаешь, — я опять зевнула и побрела дальше по своим девичьим делам, до которых ни колдунам, ни кузнецам не должно быть никакого мужского дела. По крайней мере, в зоне видимости. Кузнецу вчера не до горшков было, а я скромно не стала упоминать о такой мелочи. Так, сонно рассуждая про себя о насущных мелочах, я побрела по узкой тропинке и набрела на в недобрый час помянутого кузнеца. Богдан скалой стал на дороге, пряча руки за спиной и потупив в землю синие глаза, как мальчишка при встрече с предметом своего обожания.

— Зоря, прими дар, — он помялся и протянул нечто длинное, тонкое, завернутое в холстину.

Я молча взяла сверток, развернула и вытащила из простых кожаных ножен, обшитых ажурной сетью серебра, удивительный клинок. Синий блеск неизвестного металла полыхнул в утренних лучах отсветом молний. Тонкий длинный кинжал искусной работы, на рукояти, сделанной из оленьего рога, знакомый рисунок. Я подняла глаза:

— Спасибо. Надеюсь, он мне не пригодится.

— Вам поклон низкий, — ещё более смутился кузнец. — Вейру я свой арбалет отдал, три года работу делал, а это — тебе. Я смотрю, у тебя и ножичка даже нет.

Я хмыкнула. Ножичек был. Только держала я его в сумке. Я, конечно, могу расправиться с хохлаткой, предназначенной в суп, но вот размахивать тесаком перед носом врага — это уметь надо. Мне проще держать руки свободными, да и нужды втыкать кусок металла в собеседника до сих пор не было. Если, конечно, не считать сегодняшнюю ночь, но ночью у меня были кольца, а этот нож… Я вгляделась в узор.

— Ты всё продумал, кузнец… Ты хоть понимаешь, что это — смерть?