— Ужасно интересно, кто вы, мисс Холланд?

— Я — это то, что ты видишь… почти. Прекрати, Маркус, не заставляй меня все время обороняться. Ты сам загадочен, как поросенок в космическом скафандре.

— Принимается без дополнительных объяснений. Тебе нужен эксперт — давай найдем эксперта. Но неужели ты думаешь, Рафаэлла, что чиновники в этом Лувре, одном из самых знаменитых музеев мира, вот так запросто кивнут и скажут: «О да, разумеется, мисс Холланд. Вы считаете, что этот шедевр — подделка. Сейчас проверим!»

Очнись, Рафаэлла.

— Я вовсе не уверена, что они согласятся на это. Но ничего не поделаешь — придется попробовать.

Имя Чарльза Уинстона Ратледжа Третьего в конце концов возымело действие, и эксперту-искусствоведу из Галери-де-ля-Рош месье Андре Фламбо было дозволено освидетельствовать Рембрандта на следующее утро. Месье Дидье, один из заместителей директора Лувра, нервно выглядывал из-за спины Фламбо, хмурился, поджимал тонкие губы и вообще выглядел крайне обеспокоенным. Он то и дело повторял:

— Разумеется, это подлинник, certainement. С'est ridicule, vraiment, ridiculel [17]

Он что-то бубнил насчет документов на картину и их происхождения, то и дело повторяя слова «полнейшая достоверность» и «подлинность». Казалось, этому не будет конца, и дело уже шло к вечеру, когда месье Фламбо потребовал вызвать своего коллегу из Сорбонны. Тот — в необычайном возбуждении — вскоре прибыл в Лувр, и оба эксперта уединились. Потом они вновь принялись колдовать над картиной, пока наконец где-то около полуночи Фламбо не откинул голову назад, устремив взор в пространство.

Месье Дидье нетерпеливо пританцовывал вокруг, и Рафаэлла заметила, что его ногти обкусаны почти до мяса. Он был готов взорваться в любую секунду. Очень медленно, тщательно выговаривая английские слова и глядя в лицо Рафаэлле и Маркусу, Фламбо произнес:

— Я не понимаю, как вам это удалось, как вы — по вашему собственному признанию, дилетанты — сумели определить… Но вы оказались правы. Это одна из самых блестящих подделок, встреченных мной за всю мою карьеру, но это определенно подделка.

На следующий день, когда появилось сообщение в печати, в Париже разразилась настоящая буря.

Остров Джованни

Апрель, 1990 год

Доминик склонился над газетой с зернистым фотоснимком рембрандтовской «Вирсавии». В статье упоминалось, что двое американцев — их имена были опущены — навели администрацию Лувра на мысль о необходимости экспертизы.

Маркус и Рафаэлла? Доминик был уверен, что это они, наверняка они. Странно, что мысль о картине не пришла ему в голову, да и никому другому, кроме Рафаэллы. Глупо, в самом деле. Уж ему-то сам Бог велел догадаться об этом сразу. Он увлекался искусством, даже был в некотором смысле знатоком, но тут вышла осечка: мысль о картине его так и не осенила. Более того, Доминик и понятия не имел, что в Лувре висит подделка.

А раз подделка, то не трудно будет выяснить, кто приобрел оригинал. Он свяжется с Аммоном Сивитой, брокером из Амстердама, занимающимся подобными операциями с крадеными произведениями искусства. Если это не сам Аммон, то он наверняка знает, кто провернул это дело.

Спустя час Доминик откинулся в кресле, все еще размышляя. Луврская «Вирсавия» была подделкой и провисела там вместо подлинника не менее десяти лет. Автор копии — Иван Дюкроз.

После подмены судьбой полотна распорядился Аммон Сивита. Теперь Доминик знал, кто именно приобрел подлинник, но по-прежнему вынужден скрывать это, поскольку картину невозможно легализовать.

Доминик почувствовал во рту отвратительный привкус — его предали. Теперь это доказано, и он предпримет необходимые шаги.

А приобрел подлинную «Вирсавию» человек по имени Чарльз Уинстон Ратледж Третий — богатый и могущественный отчим Рафаэллы Холланд.

Доминик не стал размышлять о побудительных мотивах Ратледжа — они пока не имели значения. Сейчас он думал только об одном — о мести, сладкой, изощренной, невиданной.

Он просидел в задумчивости целых два часа, потом потянулся к телефону.

Париж

Апрель, 1990 год

Их долго допрашивали, но в конце концов были вынуждены отпустить — полицейским чинам оставалось лишь развести руками и сдаться: у них не было ни малейших доказательств соучастия Рафаэллы и Маркуса в похищении картины, свидетельств, мотивов, чего бы то ни было.

Рафаэлла много раз наблюдала работу полиции с подозреваемыми и свидетелями и была хорошо знакома с методами дознания. В отличие от американских полицейских галантные французские gendarmes обладали индивидуальностью. Например, у одного из них был потрясающий низкий голос и располагающие манеры, другой говорил, как рычал, а третий изощренно ругался. Разумеется, их угрозы в адрес американцев отличались особой чудовищностью деталей и кровожадностью. При этом не раз с легким налетом ностальгии упоминалась гильотина, запрещенная почти столетие назад. Рафаэлла держалась стойко и твердо. Она вела себя подчеркнуто вежливо, отвечала убедительно и с достоинством, ровным, уверенным тоном — в идеальной бостонской манере. Ей нечего им сказать, абсолютно нечего. Да, она не профан в искусстве, вот и все. В той картине было нечто такое… Нет, более конкретно она сказать не может — то было какое-то наитие, какое-то мимолетное ощущение, которым она не могла не поделиться. Это ощущение потребовало от нее решительных действий. Неужели это им не ясно? Это ощущение, сознание того, что не все в порядке… вот именно, она не сомневается, что месье Лабисс ее понял, ведь он, по всему видно, такой глубокий, тонко чувствующий человек.

Месье Лабисс про себя размышлял, что все эти сказки о мимолетных ощущениях — merde, [18] но он был неглуп и к тому же искушен в политике. Отчим этой юной особы — могущественный Чарльз Ратледж Третий, а он, как известно, водит дружбу с министрами. Нет, месье Лабисс не дурак. Что бы это ни значило, он очень скоро все выяснит, и если эта молодая дама замешана — тут уж ничего не поделаешь. А пока он будет действовать предельно внимательно, предельно осторожно.

Что касается Маркуса, то он моментально выучился элегантно, на галльский манер, пожимать плечами и метать в инквизиторов недоуменные взгляды, не оставлявшие сомнений в его полнейшей непричастности. Молодчина, не раз думала о нем Рафаэлла за эти долгие часы в полицейском участке. Он, дескать, не имеет ни малейшего понятия о живописи и ничего не ощутил, увидев ту картину, твердил Маркус, изображая простака, да и вообще, мол, оказался там случайно, за компанию. Получалось у него это лихо и настолько профессионально, что ее снова стал мучить вопрос, кто он такой на самом деле.

Их выпустили только к трем часам следующего дня — в ужасном виде, измотанных и опустошенных, но все, казалось, осталось позади. Не тут-то было — на улице их встретила толпа репортеров, которые жаждали сенсации и набросились на них, словно стая голодных шакалов.

— Никаких комментариев! — заорал по-английски Маркус.

Он покосился на бледную как полотно Рафаэллу и скомандовал:

— Давай смываться, крошка, бежим отсюда! Ну же, Рафаэлла, да что с тобой такое?

Маркус остановился, повернулся к девушке и увидел, что она вдруг застыла на месте, как-то неестественно съежившись и держась за живот.

— Да в чем дело, Рафаэлла, что с тобой? — Маркус подскочил к ней, обнял и попытался увести, видя, что репортеры смыкают кольцо. — Может быть, вызвать «скорую»? Тебе плохо? Живот… Судороги? Аппендицит?

Рафаэлла не двигалась с места еще секунд десять. Репортеры со всех сторон облепили их, пытаясь воспользоваться замешательством, но ей было явно не до них. Маркус был рядом, и она могла положиться на него. Ее колотила дрожь, голова сильно кружилась, а сильнейший желудочный спазм причинял невыносимую боль. Она не могла понять, в чем причина столь внезапного приступа, а колики становились все сильнее и сильнее, и Рафаэлла испытала прилив безотчетного ужаса. Но тут боль неожиданно отпустила. Чудеса! Медленно, очень медленно Рафаэлла выпрямилась. Все.