Воронки, нарытые снарядами русской артиллерии, уже дважды укрывали ползущих. Во второй по счету Хагену и Рангу пришлось пережидать рядом с двумя трупами. Один из лежавших на самом краю воронки был обезображен до неузнаваемости. Осколком, пулеметной пулей или выстрелом в упор ему начисто снесло верхнюю часть черепной коробки и часть лица. Вытекшие из нее, как из чаши, мозги студенисто-мокрым, медузоподобным пятном выделялись на светло-коричневом суглинке.

Другой убитый лежал на самом дне воронки, с застывшей на лице гримасой жуткой боли. У него до самого паха была оторвана левая нога и разворочены живот и грудная клетка. В стороне лежали фаустпатроны обоих. Они были не использованы.

– Это же Штайм… Черт… – пробормотал Ранг. Потом он вдруг отвернулся и заплакал. – Господи… Господи… нас всех убьют… нас тоже убьют.

Теперь и Хаген, вглядевшись, узнал старшего стрелка третьего взвода противотанкового подразделения Рихарда Штайма. Теперь, когда он лежал, запрокинув назад и вниз свою голову, было хорошо видно его родимое пятно, заходившее с шеи на левую щеку.

Рихард, кажется, был земляком Ранга. Хаген видел его два или три раза, когда тот приходил к Готлибу поживиться сигаретой. Хаген запомнил его как большого болтуна. Заполучив вожделенную сигарету и жадно затянувшись, тот всякий раз заводил одну и ту же пластинку: начинал тараторить о своей молодой жене, с которой расписался перед самой отправкой на фронт и не успел, по его выражению, «толком налюбиться».

Всякий раз он на словах начинал словно бы восполнять эти досадные пробелы своей супружеской жизни, к пущей радости остальных благодарных слушателей. Тут же собравшись вокруг Штайма в кружок, солдаты подзуживали его, то и дело задавая уточняющие, распаляющие вопросы, намекали на самые непристойные подробности. А тому и горя было мало: с жаром, не жалея красок, принимался вслух смаковать детали своей супружеской жизни.

Эти непрерывные и слишком откровенные разговоры Штайма о своей ненаглядной раздражали Хагена. Раз, когда они курили вчетвером, с Фроммом и Рангом, Хаген не утерпел и высказал Штайму, что не следует ему позорить себя и свою жену, и что солдаты за глаза откровенно над ним смеются, и что по батальону ходит шутка: не пора ли переспать с фрау Штайм? Пойдем побеседуем с Рихардом… Но Штайм в ответ только качал головой и тяжко вздыхал. По его словам, тоска по жене изводила Рихарда, будто ненасытный червь, который глодал его изнутри.

Единственным средством заглушить эту тоску было говорить о ней. Говорить о ней. «Знали бы вы мою Элизабет…» – все так же тяжко вздыхая, продолжал Рихард. «Зубоскалы! Что вы можете знать! Вам и не мечтать о такой женщине! Какие ласковые и нежные руки у моей Элизабет. Как сладко было просыпаться утром от их прикосновений. Она всегда вставала с постели раньше, и шла к окну, и раздвигала шторы. А потом возвращалась обратно в постель, в своей тонкой ночной рубашке. И на фоне окна, в солнечном свете, сквозь прозрачную ткань было видно все ее тело, ее белая упругая грудь, ее бедра… Я притворялся, что еще сплю, а она начинала меня ласкать. Это была такая игра. Наверное, она знала, что я притворяюсь… Как она целовала меня вот сюда…» Он показывал на свое родимое пятно. «Да, она говорила, что это знак счастья, знак того, что на фронте со мной ничего не случится. Я обязательно вернусь к ней. Слышите, вы? Это сказала моя Элизабет, и значит, так оно и будет. Я обязательно вернусь к ней… Вам и не мечтать о такой женщине, остолопы. Я обязательно вернусь к моей Элизабет…»

Как только Хаген и Ранг вползли за воронки, винтовочная и автоматная стрельба усилилась. Кто-то настырно оказывал сопротивление наступавшим русским с самого края оборонительных позиций батальона.

С правого фланга в сторону русских застучал пулемет, потом одна за другой пролетели две гранаты, выпущенные из фаустпатронов. Одна из гранат угодила в «затылок» башни вражеского танка, двигавшегося вдоль линии траншей заградительного обвода. Отскочив по касательной, заряд уткнулся в землю, тут же взорвавшись.

Одна из фигурок, бежавших за танком, всплеснула, будто с досады, руками и тут же упала на комья грязи, вывороченной из земли танковыми гусеницами.

Тут же гулкий раскат выстрела прошил воздух по диагонали. Экипаж другой машины, следовавшей чуть позади, метрах в двадцати от той, которую задел выстрел панцерфауста, уже отреагировал, повернув башню по диагонали и на ходу произведя выстрел. Орудие этого танка было длиннее, чем у остальных, и башня более крупная, будто вытянутая гайка.

Произведенный иванами выстрел взметнул столб земли на правом фланге. Когда комья осыпались и стих оглушительный гул взрыва, пулемет уже не стрелял.

– Надо взять у них бумаги… – сказал Хаген, кивнув в сторону Штайма и второго убитого.

– Я не могу… не могу… – быстро-быстро замотав головой, пробормотал Ранг.

Он отвернулся и закрыл глаза, словно попытался спрятаться от убитых. Его начало трясти, будто в лихорадке.

Хаген подполз к трупу с оторванным черепом. С трудом перевернув его на спину, он расстегнул шинель и вытащил из внутреннего кармана солдатскую книжку.

Там же лежали несколько писем и фотография зрелой женщины со строгим лицом и двух мальчиков в клетчатых штанишках до колен, лет десяти и семи. В подсумке на поясе у мертвеца Отто нашел нераспакованный перевязочный пакет.

Грудь Штайма представляла собой кровавое месиво, и искать там что-либо было бесполезно.

– Жетон… – прохрипел Ранг. – Возьми опознавательный жетон…

– Ты еще можешь соображать… – буркнул в ответ Хаген.

Подобравшись к убитому, он аккуратно расстегнул воротник шинели, а потом кителя. Шнурок никак не хотел выниматься наружу. Наверное, опознавательный жетон зацепился за исподнюю одежду.

Чертыхаясь про себя, вытирая взмокший под каской лоб, Отто, наконец, извлек овальный кругляшок с тремя дырками, в две из которых был вдет шнурок и дважды, в верхней и нижней части медальона, «ногами» друг к другу, были выбиты личный номер Штайма, ниже – номера полка и дивизии. Пунктиры слома молниями пересекали руны СС.

Как полагалось в таких случаях, Хаген переломил медальон пополам. Половинку, оставшуюся на шнурке, он сунул обратно за воротник убитого, а отломанную – в свой внутренний карман, куда только что положил бумаги Бруно Вильриха.

Закончив со Штаймом, Хаген, отложив свой «Маузер» в сторону, тут же взялся за рану Ранга. Пришлось повозиться, разрезая вдоль пропитанный кровью рукав шинели. Для этого Хаген использовал лезвие для бритья из пачки, найденной в подсумке запасливого Вильриха.

Затем он сделал укол обезболивающего, инъекция которого была в индивидуальном пакете убитого, но Готлиб все равно стонал и корчил гримасы, пока Отто обрабатывал ему рану, а потом туго перебинтовывал руку.

Когда дело с перевязкой было закончено, Хаген обессиленно откинулся спиной на землю и замер, переводя дух. Он чувствовал такую усталость, что не мог пошевелиться. Теперь ему было все равно. Пусть даже иваны придут и застрелят его или начнут давить гусеницами своих танков. Все равно… Номер Штайма, оказывается, был 557… Это все, что осталось от него. Ни имени, ни фамилии. № 557. Набор цифр – вот все, что он сберег в этой воронке для своей ненаглядной Элизабет. К черту, к черту, к черту…

– Спасибо, Отто… – раздался вдруг голос Ранга. Он был слаб, как будто доносился с того света.

– Мне-то за что?.. – отозвался Хаген. – Говори спасибо Вильриху… Вот ему…

Хаген кивнул на убитого с вытекшим мозгом.

– Стрелок Бруно Вильрих… Я его не знал… – проговорил Отто. – Бедняга одолжил тебе, Готлиб, свое обезболивающее. Его солдатская книжка выдана еще в 25-й дивизии. Ты знал его? – спросил Хаген, оборачиваясь к Рангу.