— Пап, это было тридцать лет назад.

— Неважно, — говорит он, потирая виски. — Любовь — это священное таинство. — Если он заговорил на эту тему, то останавливать его бесполезно. — Любовь — это божественный дар. Это самопожертвование, обязательство, смирение. Не бывает истинной любви без смирения. И уважения. Когда ты перестаешь уважать партнера, настает конец отношений. — Он делает паузу. — Это хоть что-то для тебя значит?

— Конечно, пап, — отвечаю я, не желая оскорбить его чувства. Несколько лет назад, после того как наша мама умерла, мы с сестрами пытались как-то поддержать его и найти ему подругу, но он отказался даже думать об этом. Отец сказал, что никогда больше не пойдет на свидание, потому что он уже испытал большую любовь всей своей жизни, а все остальное будет лишь притворством. Он был счастлив. Он говорил, что ему повезло, потому что на его пути встретилась настоящая любовь, пусть и не вечная. Ведь большинство людей могут жить очень долго, но так и не узнать свою истинную любовь, не почувствовать этого счастья.

Никогда не подумаешь, что этот черствый ученый — мой отец — на самом деле в душе романтик, но он именно такой. Иногда я даже переживаю из-за этого. Не из-за отца, а из-за меня самой, потому что я такая же.

Я поднимаюсь в свою комнату, сажусь перед старой пишущей машинкой моей матери и заряжаю лист бумаги.

— Большая любовь, — печатаю я, затем добавляю знак вопроса.

Что дальше?

Я открываю ящик и достаю рассказ, который написала несколько лет назад, когда мне было тринадцать. Это глупая история о девочке, которая спасла больного мальчика, пожертвовав ему свою почку. До своей болезни он никогда ее не замечал, хотя она просто сохла по нему, но после операции он изменился и влюбился в нее до беспамятства.

Эту историю я никому не показывала: она слишком примитивная, но у меня никогда не хватало мужества выкинуть ее. Вот это меня и пугает. Получается, что на самом деле я такой же романтик, как мой отец. А романтиков сжигают на кострах, в Тиру! Каких еще кострах?

Джен Пи была права. Можно влюбиться в парня, которого ты не знаешь.

Тем летом мне было тринадцать, мы с Мэгги любили сидеть у Каслберийских водопадов на противоположной стороне от каменного утеса, с которого мальчики ныряли в глубокий бассейн, иногда там бывал Себастьян.

— Давай, — подстрекали меня Мэгги. — Ты ныряешь лучше, чем эти парни.

Я трясла головой и в качестве защиты обнимала руками колени. Я была слишком стеснительной. Мысль о том, что меня увидят, пугала меня, но наблюдать за другими мне нравилось. Особенно за Себастьяном. Если совсем честно, то, когда он карабкался на утес, а затем выделывался перед остальными, стоя наверху, я не могла оторвать от него глаз. Мальчишки постоянно пихались, пытались друг друга сбросить, выделывали различные трюки, чтобы поэффектнее войти в воду. Себастьян всегда был самым смелым, забирался выше других и прыгал вниз с бесстрашием, которое говорило, что он никогда не задумывался о смерти.

Он был свободным.

Он был единственный. Большой любовью.

Но затем я забыла о нем. Вплоть до настоящего момента.

Я достаю из кармана измятое и испачканное письмо с отказом из Нью Скул и убираю его в ящик вместе с историей о девочке, которая отдала свою почку. Я кладу подбородок на руки и задумчиво смотрю на печатную машинку. В этом году со мной обязательно произойдет что-то хорошее. Я верю в это.

— Мэгги, выбирайся из машины.

— Я не могу.

— Ну, пожалуйста…

— Что еще? — спрашивает Уолт.

— Мне нужна сигарета.

Я, Мэгги и Уолт сидим в машине Мэгги, припаркованной в тупике в конце, улицы, где стоит дом Тимми. И это продолжается уже по меньшей мере пятнадцать минут. Дело в том, что Мэгги до ужаса боится толпы, и каждый раз, когда мы приезжаем на очередную вечеринку, она отказывается вылезать из машины. У нее, конечно, отличнейшая машина: это гигантский, совершенно неэкономичный «Кадиллак», в который влезает девять человек, с обалденной стереосистемой и бардачком, забитым мамиными сигаретами. Но это не повод не идти на вечеринку.

— Ты уже выкурила три сигареты.

— Мне так плохо, — стонет Мэгги.

— Может, тебе было бы лучше, если бы ты не выкурила все эти сигареты за раз, — говорю я, удивляясь тому, что ее мама не замечает, что каждый раз, когда Мэгги возвращает машину, в ней не хватает около сотни сигарет. Я как-то спрашивала об этом Мэгги, но она только разводит руками и говорит, что ее мама настолько рассеянная, что не заметит, даже если в их доме взорвется бомба.

— Давай, — уговариваю я ее. — Ты же прекрасно понимаешь, что ты просто боишься.

Она пристально смотрит на меня:

— Мы даже не приглашены на эту вечеринку.

— Но нам и не говорили, чтобы мы не приходили. А значит, мы приглашены.

— Я не выношу Тимми Брюстера, — ворчит Мэгги и складывает руки на груди.

— С каких это пор тебе нужно, кого-то любить, чтобы ходить на его вечеринки? — замечает Уолт. — С меня достаточно! Я пошел.

Мэгги свирепо смотрит на нас.

— Я тоже, — неожиданно я соглашаюсь с Уолтом, и мы выскальзываем из машины. Мэгги смотрит на нас через лобовое стекло, прикуривает еще одну сигарету и показательно запирает все четыре двери. Я в замешательстве: — Ты хочешь, чтобы я осталась с ней?

— А ты хочешь просидеть в машине всю ночь?

— Не очень.

— Я тоже, — говорит Уолт. — И я не планирую потворствовать ее глупости весь выпускной год.

Я удивлена такой реакцией Уолта — обычно он спокойно терпит нервные припадки Мэгги и никогда не жалуется.

— Если она будет так себя вести, к чему это приведет? — добавляет он. — Она залезет обратно на дерево?

— Ты прав. — Я осматриваюсь вокруг. — К тому же тут нет никаких деревьев, — пытаюсь я пошутить.

Мы направляемся к дому Тимми. С одной стороны, я не очень люблю Каслбери за то, что здесь скучно, но с другой — мне нравится этот городок тем, что он красив в любое время года. Даже этот новый район, где практически нет деревьев, зато трава на газонах ослепительно зеленая и дорога невероятно черная и блестящая, похожая на резиновую. Сейчас тепло, и в небе висит полная луна. Фонари освещают дома и поля за ними, в октябре на них будет куча тыкв.

— У вас с Мэгги проблемы?

— Не знаю, — говорит Уолт. — Она огромная заноза в заднице. Я не понимаю, что с ней происходит. Ведь раньше она была забавной.

— Может, у нее ПМС?

— Ага, все лето. И я должен ей потакать, как будто у меня нет своих проблем.

— Каких, например?

— Разных.

— Слушай, а вы тоже занимаетесь сексом? — неожиданно спрашиваю я. Если хочешь получить от кого-то интересующую тебя информацию, постарайся застать оппонента врасплох. Люди обычно пребывают в шоке и говорят правду.

— Мы на третьей базе [4], — отвечает Уолт.

— И это все?

— Не уверен, что хочу идти дальше.

Я присвистываю, демонстрируя свое недоверие его словам:

— Разве не все парни думают о том, чтобы пойти дальше?

— Это зависит от парня, — говорит он.

Громкая музыка в исполнении Джетро Талл угрожает разрушить дом Тимми до основания. Мы уже подходим к входу, как на улице раздается рев быстро приближающейся желтой машины, которая резко разворачивается в тупике, возвращается и тормозит у обочины: позади нас.

— Кто это, черт побери? — раздраженно спрашивает Уолт.

— Не имею ни малейшего представления. Но желтый цвет круче красного.

— Мы знаем кого-нибудь, кто водит желтый «Корвет»?

— Неа, — заинтригованно говорю я. Я люблю «корветы». Отчасти потому, что мой отец думает, что они дрянного качества, но в основном из-за того, что в нашем консервативном городе они смотрятся эффектно и показывают, что ее владельцу совершенно наплевать на мнение окружающих. В Каслбери есть автомастерская, специализирующаяся на «корветах», и каждый раз, когда я прохожу мимо, я думаю, какую машину я бы выбрала, если бы у меня была возможность. Но однажды мой отец чуть не погубил всю мою любовь, показав, что кузов «Корвета» сделан из пластика, а не из металла, и если человек попадет в аварию, вся машина разобьется вдребезги. Поэтому теперь каждый раз, когда я вижу «Корвет», я представляю себе пластик, который разлетается на миллион частиц. Но это не мешает мне втайне восхищаться этой машиной.