Около Досифая сидела совсем юная девушка, которую он кормил со своей руки. Она отвечала ему улыбками и ласками. Может, это была преемница женщины по имени Луна? Иисус попытался представить, как он сам кормит женщину, но у него ничего не получилось. Но как непринужденно держались эти люди! Такая естественность восхищала Иисуса, но одновременно и поражала. Он ожидал встретить сурового учителя в окружении серьезных учеников. А встретил он утонченного улыбающегося человека и его откровенно счастливых учеников, устроивших небольшой пир во фруктовом саду. Неужели они жили все вместе, в одном доме? Это выходило за рамки приличия! А кем были эти женщины? Супругами, сестрами, ученицами, гетерами? Существовала ли здесь иерархия? Иисус с трудом улавливал смысл сказанного, так как разговоры велись на греческом языке.

Казалось, Досифай догадался о том, что мучило Иисуса, поскольку он неожиданно сказал, что его дом открыт для всех, кто жаждет постичь его учение. Здесь не требовали подношений, было принято, что каждый платит в зависимости от своих возможностей. Впрочем, большая часть провизии поступала с мызы, прилегавшей к дому. У общины был собственный огород, сад и птичий двор.

– Тебя, несомненно, удивило присутствие женщин среди нас, – продолжил Досифай, – поскольку я знаю, что вы, иудеи, считаете женщин существами нечистыми и даже не имеющими души. Для вас они только служанки и продолжательницы рода, если не сказать рабыни.

Досифай говорил осуждающим тоном, и Иисус не нашелся что возразить.

– Но я, наполовину эфесец и наполовину афинянин, счел себя вольным и одновременно обязанным обеспечить женщинам возможность занимать то положение, на какое они имеют полное право. А как же иначе? Разве Эфес не является крупнейшим центром культа Артемиды? Разве греки не отводили первые роли таким богиням, как Афродита, Гера, Психея? Разве можно назвать общество справедливым, если половина его считается несуществующей? Что ты на это ответишь, сын человеческий? Скажешь ли ты, что твоя мать была рабыней? Свыкнешься ли ты с мыслью, что ты сын рабыни?

Досифай держал в руке кубок, вид у него был вызывающий.

Иисус покраснел, но снова не нашел нужных слов. Этот кудесник превратил его в сироту. Ему казалось, что после смерти Иосифа прошли столетия. А Иерусалим по-прежнему стоял на месте!

– Хочешь ли ты остаться вместе с нами? – спросил Досифай. – Скажи мне: что ты ищешь?

Ученики прервали разговоры. Они тоже хотели знать, что ищет их гость.

– Я иудей, и мой народ попал в рабство, – ответил Иисус, опустив глаза. – Вожди предали его, а хранители нашего Закона хранят отныне лишь пустые слова.

– Что же ты собираешься делать? – спросил молодой человек. – Ты намерен поднять восстание? Ты зелот?

– Нет, я не верю, что вооруженные восстания помогут нам обрести независимость. Римляне слишком могущественны. И даже если восставшие в пяти провинциях прогонят римлян, Я не думаю, что это вернет нам достоинство. И все же мы могли бы обрести достоинство даже в том случае, если бы римляне остались на нашей земле.

– Ты ищешь здесь орудие, способное восстановить достоинство народа? – спросил молодой человек.

Что ответить? Книга, в которой так нуждался Иисус, еще не была написана. А может быть, он плохо знал Книги?

– Возможно, вы владеете истиной, – ответил Иисус. – Но, возможно, вам известна только часть истины. Но даже если у нас есть всего лишь частичка истины, я использую ее как оружие.

Досифай молчал. Казалось, он просто рассматривал пальцы своих ног.

– Я самаритянка, – вдруг сказала молодая женщина, сидевшая рядом с Иисусом. – И я знаю вас, фарисеев и саддукеев. Я знаю ваши верования, и я знаю, с каким презрением вы относитесь к нам. Вы полагаете, что ваш Бог встал на вашу сторону и пошел войной против всех других племен и народов, когда вывел вас из Египта и наслал семь казней на эту страну. Но как только вы оказались побежденными, вы перестали верить в него. Поскольку вы его себе присвоили, вы превратили его в бессмертного иудея и лишили его величия, присущего ему.

С какой страстью говорила эта женщина! Казалось, даже ее кожа источала неприязнь, какую испытывают самаритяне к иудеям!

– Достоинство, которое вам следует обрести, есть не что иное, как смирение, другого оружия ты не найдешь здесь, – добавила самаритянка.

Смущенный, покрасневший до корней волос Иисус пробормотал:

– Значит, ты полагаешь, что Господу мы безразличны? Ты думаешь, что наше падение не волнует Его? Но разве Он не создал нас, и вас тоже? Разве Он может перестать интересоваться нашей судьбой?

Однако женщина замкнулась в себе, поглядывая на него, словно разъяренная кошка, и не произнесла ни слова.

– Успокойся, Марита, – сказал Досифай. – Этот молодой человек пришел к нам за помощью, и мы должны оказать ему радушный прием.

Досифай надолго погрузился в раздумья.

– Марита хотела сказать, что твои высказывания полны противоречий. Ты говоришь, что твой народ отвернулся от Бога. Но ты также утверждаешь, что Бог отвернулся от твоего народа. Иными словами, если твой народ обретет достоинство, то Бог (Иисусу было невыносимо слушать, с какой бесстыжей фамильярностью Досифай произносил слово Бог, причем по-гречески: Théos!) вернет ему свою милость. Я правильно понял?

Иисус, загнанный в угол, не сказал ни слова. Он был похож на ученика, плохо выучившего заданный урок.

– Но Марита права. Между этими двумя фактами не существует ни малейшей связи. Вы могли бы обрести достоинство и тем не менее остаться в рабстве.

Слова Досифая отзывались в груди у Иисуса острой болью. Он почувствовал жгучее желание немедленно уйти. В тот час, когда зелоты, распятые на крестах, агонизировали, саддукеи, набив рты, спокойно трапезничали. Иоканаан, Овид! Где вы?

– Неужели Всемогущий Господь глух? – тихо спросил Иисус.

– Он не материален, – ответил Досифай. – Он не вмешивается в вооруженные столкновения. Вы, несомненно, обладали достоинством, когда Он покинул вас.

Задыхавшийся от гнева Иисус встал. Это общество не было подходящим для него. Он слышал, как Досифай говорил, что Бог не был ни добрым, ни злым и что Он не занимается только лишь иудеями… Но голос Досифая теперь звучал откуда-то издалека…

Иисусу не раз говорили о чудесах, которые творил Досифай, человек, прибывший с Севера. Но он так никогда и не узнал, были ли это настоящие чудеса и какие силы помогали их вершить. Он даже не хотел этого знать.

Иисус долго чувствовал вкус пыли, поднявшейся в то утро, когда он уходил от Досифая. Пыль прилипла к его ногам и даже забилась в подмышки. Она скрипела на зубах до самого вечера, пока он наконец не нашел ручей и не искупался в нем.

Но ему требовался другой ручей. Чем больше проходило времени, тем сильнее скрипела на зубах Иисуса пыль Израиля.

В тот год было установлено всего сто семнадцать или сто восемнадцать крестов, может, больше, но даже прокуратор их не считал. Впрочем, какая разница? Коршуны иногда должны довольствоваться мелкой дичью.

Первосвященник страдал несварением желудка. Его предупредили, чтобы он не ел жир ягненка. Впрочем, этот Симон, сын Воэта, так и не оправился от недуга и уступил место Анне, который был более воздержан в еде.

Копоний, которому изрядно надоел Восток, его интриги и ароматы, собрал вещи и возвратился в Рим. Все в Иерусалимском дворце, тетрархи, духовенство Храма и римские чиновники несколько дней терялись в догадках и строили предположения о возможных пороках преемника Копония, Амбивия. Что за имя! Но Амбивий был в Иерусалиме лишь проездом и поспешил укрыться в своем кесарийском дворце. Сплетники остались с носом.

Палестинские старики и старухи нашли новый повод для сетований – им стала смена эпох. Страну заполонили кудесники, о чудесах которых без устали рассказывали путешественники. В Палестину стало приезжать все больше чужеземцев – абиссинцев, нубийцев, обитателей Месопотамии и других, никак не называющих себя чужеземцев из земель, лежавших за Понтом, которых узнавали по белокурым волосам, раскосым голубым глазам, молочно-белой коже, и азиатов с почти черной или желтоватой кожей. Все эти люди строили храмы для отправления своих языческих культов, конечно, не в Иерусалиме, но, разумеется, в городах Декаполиса. Никогда прежде Палестина не видела столько золота, серебра, гемм. И все это стоило баснословно дорого. Даже иудейские торговцы, обогащавшиеся за счет торговли с чужеземцами, которые имели право продавать нечистых животных, неодобрительно взирали на эту роскошь. В конце концов стало крайне опасно выходить из дому даже в сумерки, поскольку всюду орудовали шайки насильников и воров. Из уст в уста передавались леденящие душу истории. Что за время!