Анджули смотрела на него так, словно не верила своим ушам, а когда к ней вернулся дар речи, она, задыхаясь, проговорила:

– Значит, вот что ты думаешь!

И начала смеяться. Пронзительный истерический смех сотрясал ее изможденное тело так же сильно, как недавно сотрясали руки Аша, и он все продолжался, продолжался… пока Аш, испуганный истерикой, не отвесил ей пощечину. Тогда она умолкла, дрожа мелкой дрожью и хватая ртом воздух.

– Извини, – отрывисто сказал Аш. – Не стоило этого делать. Но я не хочу, чтобы ты уподоблялась своей истеричной сестре, точно так же, как не хочу, чтобы ты делала из нее священного идола.

– Ты дурак, – выдохнула Анджули. – Дурак!

Она подалась к нему. Глаза ее утратили прежнее безучастное выражение и горели презрением.

– Неужели ты не разговаривал ни с кем в Бхитхоре? Тебе следовало бы поговорить и узнать правду. Не сомневаюсь, об этом болтали на всех базарах. А даже если нет, хаким-сахиб наверняка все знал или, по крайней мере, подозревал. И все же ты – ты! – решил, что я горюю о ней!

– Тогда о ком же? – резко спросил Аш.

– Да о себе самой. О своей слепоте и глупости, не позволявшей мне видеть очевидное, и о своем самомнении, заставлявшем меня считать, что я для нее незаменима. Ты не представляешь, каково мне пришлось… и никто не в силах представить. Когда Гита умерла, у меня не осталось никого, кому я могла бы доверять, совсем никого. Иногда мне казалось, что я сойду с ума от страха, и несколько раз я пыталась покончить с собой, но мне не давали – она не хотела, чтобы я умерла: это был бы слишком легкий выход. Однажды ты предупредил меня, чтобы я никогда не забывала, что она дочь нотч. Но я не пожелала тебя слушать. Я не верила…

Голос у нее пресекся. Аш взял ее за руки, подвел к ближайшему креслу, усадил в него и принес ей чашку воды. Он стоял рядом, пока она пила, а потом сел на край койки напротив нее и спокойно сказал:

– Мне и в голову такое не приходило. Похоже, мы совершенно неправильно понимали друг друга. Расскажи мне все, ларла.

Это была долгая и мерзкая история, и, слушая ее, Аш уже не удивлялся, что вдова, которую он похитил из Бхитхора, так мало похожа на невесту, которую он сопровождал туда двумя годами ранее.

Ибо он оказался прав насчет Шушилы. Она действительно показала себя истинной дочерью Джану-рани – бывшей нотч, которая не останавливалась ни перед чем, чтобы добиться своего, и без малейших угрызений совести устраняла любого, кого считала помехой на своем пути.

Анджули рассказала обо всем так, словно с самого начала разгадала Шушилу, хотя в действительности дело обстояло иначе.

– Видишь ли, – начала она, – я поняла это уже под конец. Но многие вещи прояснились для меня только после побега из Бхитхора, когда я пряталась в лачуге за твоим бунгало и у меня не было иных занятий, кроме как сидеть и думать – и вспоминать. Вероятно, теперь мне известно все, и если я рассказываю свою историю так, словно я знаю мысли и слова Шушилы, а также прочих людей, с которыми почти или совсем не общалась, я не так уж грешу против истины. В определенном смысле я действительно все знала, ведь в занане, где повсюду глаза и уши и слишком много длинных языков, почти ничего нельзя утаить. Гита, две мои камеристки и одна бхитхорская служанка, тоже желавшая мне добра, рассказывали мне обо всем, что слышали. А та гнусная мегера, которую ты оставил в чаттри связанной и с заткнутым ртом, обожала сплетничать и непременно сообщала мне все, чем надеялась причинить мне боль. Но я не могла заставить себя плохо думать о Шушиле… не могла. Я считала, что она понятия не имеет о вещах, которые творятся от ее имени, и не сомневалась, что они делаются по приказу раны, без ее ведома или согласия. Я полагала, что женщины, желающие мне добра, ошибаются, а мои зложелательницы все придумывают, чтобы помучить меня, – и потому я не слушала ни первых, ни вторых. Но в конце концов… в конце концов я поверила. Сама Шушила – моя сестра! – все сказала мне. Что касается раны, то здесь я тоже должна была предвидеть, как все повернется, потому что я уже видела такое прежде, но тогда на месте раны был наш брат Нанду. Кажется, я тебе рассказывала. Нанду грубо обращался с Шушилой, и все думали, что она его возненавидит. Но она привязалась к нему всем сердцем, так сильно, что порой ее слепая преданность немного задевала меня и я стыдилась своих недостойных чувств. Однако это ничему меня не научило. Когда она влюбилась до беспамятства в порочное, развратное, источенное болезнями существо – своего мужа, я не могла понять этого, хотя безмерно обрадовалась за нее и, не задумываясь о возможных последствиях, от души благодарила богов, позволивших ей обрести счастье в браке, которому она отчаянно противилась и которого безумно страшилась.

– В том, что касается твоей сводной сестры, я готов поверить всему, – сказал Аш, – но только не тому, что она полюбила рану. Вероятно, она притворялась.

– Нет. Ты не понимаешь. Шушила ничего не знала о мужчинах, а потому не могла верно судить о них. Да и как иначе, если, кроме своего отца, своих братьев, Нанду и Джхоти, да своего дяди, с которым встречалась очень редко, из мужчин она прежде видела лишь двух евнухов занана, старых и жирных? Она знала одно: священный долг каждой женщины – во всем подчиняться мужу, почитать его, как бога, выполнять все его желания, нарожать ему много детей и угождать ему в постели, чтобы он не обратился к женщинам легкого поведения. В последнем отношении, насколько мне известно, Шушилу по распоряжению Джану-рани наставляла знаменитая куртизанка, чтобы она не разочаровала своего супруга, когда выйдет замуж. Возможно, именно это пробудило в ней сладострастие, о котором я не подозревала, или же оно было присуще ей от рождения, но скрывалось от меня. Так или иначе, оно в ней было… Я бы в жизни не поверила, что мужчина вроде раны, предпочитающий женщинам юношей и мальчиков, сумеет удовлетворить Шушилу. Однако, по всей видимости, он сумел, ибо с первой же брачной ночи она всецело предалась ему – сердцем, душой и телом. И хотя я не знала этого, с той самой ночи она возненавидела меня, ведь я тоже была его женой, а евнухи, желавшие нас поссорить, по секрету сообщили ей, что рана падок на высоких женщин, так как они больше похоже на мужчин, и что он отзывался обо мне благосклонно. Это было неправдой, но возбудило в ней ревность. Несмотря на то что Шушила обращалась со мной как с парией, чье прикосновение оскверняет, и не желала ни видеться, ни разговаривать со мной, она стала бояться (как боялась и я сама), что однажды рана может переменить свое отношение ко мне и лечь со мной – пусть единственно из желания причинить ей боль или потому, что слишком сильно напьется либо обкурится бханга (гашиша).

Первый год был самым тяжелым. Хотя Анджули не надеялась на счастье в новой жизни, она совершенно не ожидала, что Шушила восстанет против нее. Она пыталась убедить себя, что это явление временное и, когда первый пыл страсти к мужу угаснет, Шу-шу непременно увидит, что ее обожаемый кумир всего лишь немолодой развратник, погрязший в пороке и способный на поступки, которые сочли бы неприемлемыми даже закоренелые преступники, если бы их совершала не столь высокопоставленная особа.

Но Анджули никогда по-настоящему не понимала Шушилу. Она никогда не анализировала поведение сестры, а просто любила ее с того самого дня, когда впервые взяла на руки плачущую малышку, которую поручили ее опеке, поскольку родная мать питала к нежеланной дочери отвращение и не желала ею заниматься. Для Анджули любовь не была чем-то таким, что можно дать на время, а потом отнять или предлагать в надежде на награду. Это был дар – часть сердца, отданная по доброй воле и предполагавшая безусловную преданность, потому что любовь и преданность нераздельны.

Анджули всегда хорошо видела недостатки Шушилы, но большую их часть приписывала вредному влиянию глупых и льстивых обитательниц занана, а остальные – нервному характеру и слабому здоровью девочки, а потому не винила Шу-шу и не понимала, что в ней таятся семена зла, способные однажды дать пышные всходы.