Пыль, взбиваемая беспокойными ногами толпы, висела в воздухе подобно пелене дыма от утренних костров; солнце раскаляло яркими лучами каменные чаттри и ослепительно сверкало на глади водоемов, и с каждой минутой жара усиливалась. Но люди не обращали внимания на эти неудобства. Они привыкли к пыли, зною и тесноте, и им нечасто являлся случай стать очевидцами такой замечательной церемонии, какая состоится здесь сегодня. Если это сопряжено с некоторыми неудобствами – что ж, такую цену вполне можно заплатить за представление, о котором все, имевшие счастье при нем присутствовать, будут говорить еще много лет и рассказывать грядущим поколениям, ныне еще не родившимся. Даже здесь, в удаленном уголке Раджастхана, почти все начинали с тревогой осознавать, что в Индии за пределами родного княжества старинный уклад жизни меняется, древние обычаи отмирают и что если радж настоит на своем, возможно, это сати станет последним в истории Бхитхора.
Аш на своей позиции на террасе точно так же не обращал внимания на пыль, оглушительный шум и невыносимую жару. Наверное, если бы вдруг пошел дождь или снег, он бы даже не заметил, всецело сосредоточенный на стараниях сохранять спокойствие. Ему будут необходимы зоркий глаз и твердая рука, потому что второго шанса не представится. Памятуя о словах Кака-джи насчет пользы медитации, он сфокусировал взгляд на трещине в парапете и стал считать удары сердца, дыша медленно и размеренно, усилием воли гоня прочь любые мысли.
Толпа напирала на него слева, но он плотно прижимался спиной к стене павильона, а в щель между его коленями и парапетом не протиснулся бы и малый ребенок. Эта сторона террасы пока оставалась в тени, и камень у него за спиной все еще хранил остатки ночной прохлады. Аш расслабился, привалившись к нему, и почувствовал странное спокойствие – и сильную сонливость, чему не приходилось удивляться, если учесть, как плохо он спал с самого дня прибытия Манилала в Ахмадабад. Впрочем, при нынешних обстоятельствах, когда через час-полтора ему предстояло погрузиться в вечный сон, клевать носом было довольно нелепо.
Нелепо или нет, но Аш, по-видимому, действительно задремал, ибо, очнувшись от резкого толчка в бок и острой боли в левой ноге, он открыл глаза и увидел, что солнце стоит прямо над головой и люди внизу больше не обращены спиной к нему – они повернулись и глазеют на чаттри.
На самой террасе полдюжины дворцовых стражников в шлемах размахивали налево-направо посохами, прокладывая в толпе путь к лестнице, ведущей на второй этаж, и, когда толпа, расступаясь перед ними, подалась назад, тучный джентльмен слева от Аша навалился на него и разбудил, наступив на ногу.
– Простите, – пропыхтел толстяк, пытаясь восстановить и удержать равновесие.
Казалось, он вот-вот опрокинется за парапет и упадет на головы людей внизу, и Аш схватил его за руку, помогая принять устойчивое положение, и спросил, в чем дело.
– Да какие-то знатные дамы прибыли посмотреть на сожжение, – пояснил незнакомец, надевая слетевший с головы тюрбан. – Несомненно, родственницы визиря. Или, может, наследника? Они будут смотреть сверху, из-за тех чиков. Сам мальчик пойдет с процессией и зажжет погребальный костер. Говорят, его мать…
Мужчина говорил без умолку, сообщая сплетни, строя догадки, высказывая суждения, и Аш время от времени кивал, но вскоре перестал слушать. Во рту у него пересохло, и он жалел, что не прихватил с собой флягу воды, притороченную к седлу Дагобаза. Но за годы, проведенные в Афганистане, когда он выдавал себя за патхана и соблюдал мусульманский пост Рамадан, он среди всего прочего научился терпеть жажду. А поскольку Рамадан продолжается целый месяц (в течение которого ничего нельзя есть и пить с рассвета до заката), он является серьезным испытанием на выносливость, если приходится на жаркую погоду.
Джули тоже наверняка мучается жаждой, подумал Аш. Еще одна мука вдобавок ко всем прочим, которые ей придется претерпеть в ходе долгого последнего пути по пыльной дороге, под палящим солнцем, среди жадно глазеющих возбужденных толп. И она наверняка изнемогает от усталости… от страшной усталости. Не верится, что скоро он увидит ее во плоти – настоящую Джули, а не образ, являвшийся ему в воображении последние два года. Ее чудесные серьезные глаза и нежный рот, широкий безмятежный лоб и впадинки на висках и под высокими скулами, которые ему всегда безумно хотелось поцеловать. Сердце у него перевернулось при мысли о ней, и он подумал, что ради счастья снова увидеть возлюбленную не жалко и умереть…
Интересно, который теперь час? Судя по солнцу, уже далеко за полдень, а значит, в самом скором времени тело раны вынесут из Рунг-Махала и оно двинется в свой последний медленный путь из города. А за ним пойдет Джули… Джули и Шушила, рани Бхитхора.
Они будут в своих свадебных нарядах: Джули в желто-золотом, а Шу-шу в алом. Но на сей раз они не будут прикрывать лица свободным концом украшенных блестками сари, а пойдут с открытыми лицам, чтобы все видели… Сати. Святые…
Аш знал, что в прошлом многим вдовам перед сожжением давали наркотические средства, дабы они не страшились необходимости выполнить свой долг и не предпринимали никаких попыток избежать своей участи, но он не думал, что Джули пойдет на смерть, одурманенная наркотиками, хотя она, безусловно, позаботится о том, чтобы Шу-шу находилась в оглушенном состоянии. Оставалось только надеяться, что наркотик подействует достаточно сильно и Шушила погрузится в оцепенение и утратит связь с реальностью, сохранив при этом способность передвигаться самостоятельно. Потому что им придется идти пешком. Таков обычай.
Он закрыл глаза, утомленные ослепительным блеском солнца, и обнаружил, что больше не в силах отрешиться от мыслей. Видения мелькали под опущенными веками, точно проекции диапозитивов на экране: Джули в желто-золотом свадебном наряде, с распущенными волнистыми волосами до колен, поддерживает свою одурманенную маленькую сестру, украшенную рубинами… Они двое выходят из теней занана на яркий свет дня, идут к Воротам сати, останавливаются там, чтобы окунуть руки в сосуд с красной краской, а потом прижать к каменной стене сводчатого прохода, где отпечатки их ладоней и пальцев добавятся к отпечаткам, оставленным многими королевами Бхитхора, которые в прошлом тоже проходили через эти ужасные ворота на пути к смерти.
Ладно, по крайней мере, новых отпечатков там не появится, подумал Аш. И возможно, в следующем веке, через пятьдесят, шестьдесят или сто лет, когда даже глухие средневековые княжества вроде Бхитхора смирят свой нрав и станут уважаемыми и законопослушными (и скучными), путешественники со всех концов света будут приходить поглазеть на эти ворота и услышать рассказ о Последнем Сати. О самом последнем в Бхитхоре. И о неизвестном безумце, который…
Аш не заметил, когда умолк тараторивший рядом голос или когда оглушительный гул толпы пошел на убыль и даже торговцы и малые дети прекратили кричать и стали напряженно прислушиваться. Именно неожиданная тишина вернула его к действительности. Зрители увидели клубы белого дыма и яркие вспышки в крепостях, охраняющих город, и теперь, когда воцарилась тишина, они услышали грохот орудий. Форты пушечными залпами отдавали почести мертвому ране, в последний раз покидающему свою столицу.
Кто-то в толпе пронзительно прокричал: «Слышите? Они идут!» И Аш услышал далекий, приглушенный расстоянием звук, резкий, переливчатый и неописуемо скорбный: вой раковин, в которые дули брамины, возглавлявшие похоронную процессию. А несколько мгновений спустя до него донесся другой звук, такой же далекий, но не оставляющий сомнений в своей природе: рев тысяч голосов, приветствовавших появление сати криками «Кхаман кхер! Кхаман кхер!»[17].
Тесная толпа на террасах и под ними заволновалась, точно хлебное поле при порыве ветра, и снова поднялся гул – не столь громкий, как прежде, но исполненный такого напряженного предвкушения, что самый воздух знойного дня, казалось, завибрировал, пронизанный токами возбуждения, исходящими от охваченных нетерпением людей.
