Он начал смеяться и никак не мог остановиться.

— Почему он смеется?

Голос испугал Лили. Неожиданность и злость, прозвучавшие в нем, заставили ее отскочить от хохочущего мужчины, который раскинулся на подушках, разбросанных по полу.

— Повторяю вопрос: почему смеется этот язычник?

Лили побледнела от страха. На пороге стоял отец Рейчел и двое мужчин из торгового дома «Олифант и компания». Один сжимал в руке пистолет, второй — тяжелую дубинку. Джедедая Олифант не был вооружен, но беспредельная ярость, которой он полыхал, делала его, пожалуй, самым опасным из всей этой троицы.

— Я растил дочь не для того, чтобы она стала шлюхой в постели какого-то…

Олифант не успел договорить, поскольку в следующий момент он резко упал вперед, а в комнате разверзлась преисподняя. Прогремели два выстрела, от грохота которых и без того плохо слышавшая Лили и вовсе потеряла слух, а ее ноздри наполнились едкой пороховой вонью. Она шлепнулась на пол, а затем увидела, как в клубах дыма метнулось что-то красное. Раздался крик мужчины. Второй гулко рухнул на пол. Из носа третьего, упавшего на колени, брызнула кровь.

Затем клубы дыма растаяли, и Лили увидела рыжего Макси, стоящего над тремя распростертыми на полу телами.

— А теперь поднимайте свои глупые задницы и проваливайте. И никогда больше не возвращайтесь. Если же я узнаю, что ты хотя бы голос поднял на дочь, я приду и стану твоим самым жутким кошмаром. Ты слышишь меня?

Олифант кивнул и вместе с подручными торопливо убрался восвояси.

Макси захлопнул дверь, протянул руку Лили, и та, ухватившись за нее, поднялась с пола.

— Все в порядке. Ричард — в безопасности.

Она была рада, что в его голосе не слышится злости.

— Я…

Макси прижал палец к губам.

— Не волнуйся, Лили, Ричарду ничто не угрожает.

Китаянка вцепилась в его руку, как утопающий цепляется за спасательный круг.

Вдовая швея смотрела на лежащего на циновке сына, от которого остались лишь кожа да кости и наполненные страхом глаза. На его бритом лбу успела вырасти щетина, а в свалявшейся маньчжурской косичке застряла грязь и кусочки плитки, которой был выложен пол. Мать склонилась над сыном и скорее прочитала по его губам, нежели услышала слова: «я пянь». Опий.

Она помнила, как эти же, только тогда еще младенческие губы нежно сосали ее грудь, эти же глаза смотрели на нее снизу вверх, а пухлые детские ручки мяли и гладили ее.

«Как давно это было. Целую вечность назад», — подумала она, всматриваясь в выросшего сына и пытаясь снова увидеть в нем ребенка, найти хотя бы намек, напоминание, след того, что было задолго до опия.

Женщина поежилась.

Подойдя к жаровне, она помешала в ней кочергой и вдруг обратила внимание, что уголь, купленный только вчера, почти закончился.

«Нет, не закончился, — подумалось ей. — Он его продал».

Он уже украл все ее вещи, которые можно было продать, и превратил их в наркотический дым.

Солнце поднималось. Занимался новый зимний день. Это будет последний день, когда ей придется страдать от пагубного пристрастия сына.

Юноша застонал, и воздух наполнился кислым запахом мочи. Едкая жидкость пропитала его штаны, а потом и циновку, просочившись до самого пола.

Она покивала головой и несколько мгновений думала о том, что должно произойти. Нет, не здесь. Здесь никому ни до чего не было дела. В другом месте. Что произойдет с ней там, в другом месте?

Молодой человек открыл рот и вновь взмолился, прося опия.

Женщина вздохнула: «Я пянь. Проклятый опиум. Пусть проклятье падет на голову тех, кто привез эту отраву сюда, к излучине реки».

Затем она взяла шелковую подушку, свадебный подарок матери, положила на лицо сына и навалилась на нее всем телом.

Ее удивило, что сын почти не сопротивлялся, удивило то, как легко оказалось потушить огонь жизни, тлевший в изможденном теле наркомана. Но больше всего женщину удивили рыдания, вырвавшиеся вдруг из ее груди. А слезы, падавшие на застывшее лицо сына, казались чужими.

Вдова подошла к кровати и достала из-под матраца тайпинскую листовку-воззвание, которую ей дали на рыбном и птичьем рынке почти два года назад. Она называлась «Пути Бога, открытые человеку». Женщина аккуратно свернула листовку и спрятала ее в пояс платья. Люди все время толковали о победах, которые одерживают тайпинские мятежники в горах на севере провинции Гуанси. Постоянно шли разговоры о том, что они избавят страну от иностранцев и их проклятого опия, о том, что каждый дееспособный человек обязан оказывать им любую посильную помощь. Женщина, оказавшаяся способной убить сына-наркомана, без сомнения, окажется им полезной.

Она в последний раз закрыла дверь своего домишки и сделала первый шаг в большом путешествии, которое приведет ее в центр самого крупного мятежа в истории человечества — тайпинского восстания.

Она была не единственным человеком у излучины реки, попавшим под влияние тайпинского памфлета. Макси понадобилось несколько дней, чтобы ему перевели листовку, поскольку он не хотел привлекать к этому ни Чэня, ни своих подчиненных и каким-то образом почувствовал, что тут не надо просить помощи и у Ричарда. Когда же Макси наконец прочитал перевод листовки, его охватило старое, знакомое чувство. То самое, которое он много лет назад испытал на опийной ферме в далекой Индии.

— Должен же я чем-то кормить свою семью, — ответил узник. Затем он повесил голову на грудь, его цепи звякнули, а по мышцам на спине прошла легкая рябь.

За несколько лет Конфуцианец слышал эти слова, наверное, сотни раз. Ему хотелось думать, что перед ним — всего лишь очередной вор, но в глубине души он понимал, что это не так. В последнее время он видел слишком много таких, как этот, — сильных людей, которые кормили свои семьи, сохраняли верность своему государству и исправно платили налоги, но теперь остались без работы. Юридически у него не было выбора. Мужчина будет казнен. Воров, пойманных и доставленных к Конфуцианцу, неизбежно ожидала казнь. Он уже собирался огласить приговор, как вдруг спросил:

— Где ты работал раньше?

— На канале, ваша честь.

— На Великом канале?

— Да, на канале Первого императора.

— И какую работу ты выполнял?

— Я был бурлаком и буксировал баржи. Но их больше нет. — Голос узника задрожал, и он повторил: — Барж больше нет.

«Этот человек говорит слишком складно для простого работяги», — подумал Конфуцианец, а вслух произнес фразу, которую в последнее время говорил слишком многим узникам:

— На рассвете ты отправишься в мир иной.

Стражники подняли осужденного на ноги, и вдруг Конфуцианец, к их удивлению, спросил:

— Как твое имя?

Мужчина назвался.

— Пускай посидит еще немного, — приказал Конфуцианец, повернувшись к стражникам. — Я пока не хочу, чтобы его казнили.

Прежде чем кто-то успел спросить его о причинах столь неожиданного решения, он встал и вышел из комнаты.

В тот же день, только чуть позже, он достал из тайника древний дневник и сделал в нем новую запись. Он был глубоко обеспокоен.

С появлением Белых Птиц на Воде многое у излучины реки изменилось. Тьма сгущалась. Фактически этот город — да что там город, вся страна, подобно кораблю, снялась с мели и поплыла. Вернее было бы сказать, что она плыла по течению, будучи брошена на произвол судьбы, переполненная курильнями опия, опийными наркоманами и теми, кто продавал зелье. Однако настоящую опасность для Срединного царства представляли даже не наркомания и наркоманы. В уплату за опий из страны утекало огромное количество китайского серебра. Столь грандиозное разбазаривание национального богатства вынуждало правящую маньчжурскую династию облагать крестьян непомерными налогами и безжалостно карать тех, кто оказывался не в состоянии платить. Не проходило дня, чтобы Конфуцианец не столкнулся на улице с каким-нибудь беднягой, у которого были отрублены руки, выколоты глаза или который был закован в тяжелые деревянные колодки — толстую доску с отверстиями для шеи и рук. Каждого из этих несчастных вела жена или дочь, пытаясь поддерживать оковы, чтобы облегчить их вес, но по большей части безуспешно.