Южные городские ворота разлетелись в щепки, убив несколько торговцев птицей и рыбой, лотки которых оказались поблизости.

— Это чтобы показать, кто теперь хозяин в городе, — объявил Маккаллаф и, повернувшись к иезуиту, приказал: — Переведи своим друзьям.

Прежде чем иезуит успел выполнить приказание, Маккаллаф поднес перо к строчке для подписей сторон и вывел автограф, украсив его замысловатыми завитушками. Закончив с этим, он вновь повернулся к переводчику:

— Сегодня на рассвете ваши язычники убили трех моих людей. До заката я ожидаю получить в три раза больше китайцев, чтобы предать их показательной казни. В противном случае я пущу вашему городу «красного петуха» и сожгу его дотла.

Неожиданно Маккаллаф по непонятной причине перешел на пиджин, [26]хотя иезуит блестяще говорил на классическом английском языке.

— Понятненько, парень? Быстренько, топ-топ!

Когда делегация шанхайцев удалилась, ветер сорвал крышу шатра, и в залившем его солнечном свете Макси заметил знаменосца — того самого, с которым он столкнулся утром. Знаменосец смотрел на него, и Макси подумал, что еще никогда и ни в одном взгляде он не видел столько ненависти, сколько плескалось сейчас в глазах этого китайца.

Позже, когда Макси лежал на столе хирурга в чреве «Корнуоллиса», ему подумалось, что ненависть во взгляде знаменосца была вполне оправданной. А потом хирург поставил сломанный хрящ на место, и все тело Макси пронзила такая жуткая боль, что он начисто забыл о жалости по отношению к знаменосцу, его детям, если они у него имелись, и ко всем жалким тварям на земле Поднебесной.

Четырьмя палубами выше той, на которой находился Макси, в роскошно обставленных капитанских апартаментах, Гоф докладывал о взятии Шанхая генерал-губернатору Поттингеру, который сидел за столом, застеленным картами реки, нахохлившись, словно старая сова.

— Мы оставим в этой гавани сторожевой корабль, а второй отправим сюда, — заявил Поттингер, указывая на точку возле города Вусун в устье Янцзы.

Такое решение показалось Гофу разумным, и он кивнул.

— Рад, что вы со мной согласны, адмирал, — проговорил Поттингер, а затем добавил: — Хочу, чтобы капитанам сторожевиков был дан приказ перехватывать и топить любое китайское судно, которое пойдет вверх или вниз по реке.

Он поднял голову от карт.

— Блокада, сэр? — недоверчиво спросил Гоф.

— Да. Как раз то слово, которое я подыскивал. Блокада.

Поттингер будто смаковал это слово. Он улыбнулся, обнажив сгнившие передние зубы. Затем назначенец королевы Виктории, пробормотав что-то нечленораздельное, резко вышел из каюты.

Несколько секунд Гоф стоял неподвижно, не зная, что предпринять, а потом кинулся за Поттингером и догнал генерал-губернатора на палубе полубака.

Поттингер повернулся к Гофу, лицо его с непомерно крупными чертами выражало недоумение.

— Вы намерены подвергнуть сомнению мой приказ, адмирал?

— Нет, сэр, но почему мы не можем разрешить, чтобы торговля повседневными товарами продолжалась?

Представитель ее величества в Китае вытянулся во весь рост, который составлял полных пять футов четыре дюйма, и проговорил с противной оксфордской шепелявостью:

— Мы не пойдем на полумеры, дорогой сэр. Мы пришли в эту Богом забытую страну, чтобы выполнить свою миссию, и ничто — повторяю, ничто! — не сможет помешать нам. Время, имеющееся в нашем распоряжении, ограничено. Правительство и народ Англии ждут от нас результатов. Мы покажем обезьяньему императору, что у нас имеются средства и мы готовы применить их, до предела нажав на его проклятую страну. — Блестящие от слюны губы Поттингера искривила ухмылка. — Когда наша армада соберется на реке полностью, мы будем задерживать и грабить все китайские суда, которые встретятся на нашем пути. Вам все понятно?

Гоф понял бы задержание китайского угольного транспорта с целью реквизировать уголь для их собственных кораблей, но почему — все суда? И был ли наделен представитель королевы полномочиями брать трофеи?

— Мы хотим торговать с китайцами, а не уморить их голодом, — сказал он, наконец. И добавил слово «сэр» — как раз вовремя, чтобы не получить выволочку за несоблюдение субординации.

— Несколько голодающих китайцев могут оказаться для нас полезными, — подумав, ответил Поттингер. — Очень полезными.

Врассун-патриарх знаком велел надзирательнице забрать от него сумасшедшую красавицу.

— Помягче, помягче, — ворковал он, когда матрона обняла девушку за плечи и повела через комнату.

Душевнобольная вырвалась, подбежала к Элиазару и повисла у него на руке.

— Потанцуешь со мной?

— Конечно. Конечно, я потанцую с тобой, — сказал он, отрывая ее лишенные ногтей пальцы от своего рукава и разворачивая девушку лицом к надзирательнице.

— Будьте с ней поделикатнее. Она не опасна.

Надсмотрщица, пропустив его слова, мимо ушей, грубо дернула несчастную за предплечье. Подошли два дюжих санитара и затянули ремни смирительной рубашки.

Врассун отвернулся. Ему хотелось вымыть руки, но не сейчас, когда она смотрела на него. Хотя бы это он мог для нее сделать.

— Зачем вообще доставлять себе хлопоты, навещая ее? — сказал, его элегантный сын Ари, для которого женщина была всего лишь сошедшей с ума старшей кузиной.

«Потому что она мое сердце», — хотелось ответить Элиазару, но он не сделал этого и, повернувшись к сыну, сказал:

— Не смей вмешиваться в мои личные дела!

— У меня нет выбора, отец.

— Интересно почему? И с какой стати ты здесь?

— Появились новости. Такие новости, которые не могли ждать твоего возвращения в офис.

Врассун приподнял кустистую бровь. Сын жестом позвал его за собой.

Несколько минут спустя они расположились в роскошной семейной карете. Напротив Врассунов сидели двое помощников-китаистов.

— Они имели полномочия от правительства на подобные действия? — спросил требовательным тоном патриарх.

— Да, сэр, им было предоставлено право установить блокаду Янцзы, если они сочтут это необходимым, — ответил старший китаист, — чтобы ни один корабль не смог войти в русло реки. А на самой реке они могут задерживать, грабить и сжигать любые встретившиеся им корабли.

— Они дураки, отец, — произнес Ари.

Элиазар Врассун смотрел в окно кареты, обдумывая услышанное. Люди, возглавлявшие британский экспедиционный корпус, стремились к обогащению и в этом мало чем отличались от него самого. Он протянул руку и открыл защелку оконной рамы. Окно распахнулось наружу. Карету наполнило лондонское зловоние.

— Там начнется голод? — наконец спросил он.

— Непременно, — ответил младший китаист.

— Последуют массовые голодные смерти? — поинтересовался Врассун.

— Вероятно.

Патриарх задумчиво постукивал кончиками пальцев по кожаной обивке кареты. Накрапывал дождь. «Значит, там начнется голод. Страшный голод». Он думал об этом, потом о молитве, и о вере, и о желании веровать. Он думал о тронувшейся умом девушке, делившей с ним ложе, чья дочь, которой теперь должно быть пять лет, жила в приемной деревенской семье в Хирфорде. Ветер переменился, и на карету стал падать косой дождь. Врассун закрыл окно. Ветер снова изменил направление, и дождь застучал по крыше кареты так громко, что разговаривать стало почти невозможно. Элиазар Врассун кивнул собственным мыслям.

«Стало быть, наступят голод и мор и мир изменится, — размышлял он. — Что ж, так тому и быть».

— Как, по-вашему, прекратятся ли когда-нибудь дожди? — проговорил он, повернувшись к остальным, сидевшим в карете.

Этот неожиданный вопрос поставил мужчин в тупик. Патриарх рода Врассунов решил поболтать о погоде? А они должны отвечать? Раньше чем кто-то успел произнести хоть слово, Элиазар Врассун ответил на собственный вопрос: