Я рассказываю ей об одном типе, который не так давно бродил по Чайна-тауну и задавал вопросы. Он сделал круг: прошел от «Международной бакалеи» на Спринг-стрит мимо «Кафе Перл» на Од-стрит, дошел по Бродвею до Централ-Плаза в Новом Чайна-тауне и заглянул в ресторан «Генерал Ли». Оттуда он отправился к бакалее Джека Ли на Хилл-стрит, затем — в новую часть Нового Чайна-тауна, навестил заведения, принадлежащие семьям Си и Фань, после чего ушел в центр города.

— Чего они ищут? Корейская война уже закончилась.

— Но правительство все так же боится красного Китая. Сейчас дела обстоят хуже, чем когда-либо. Вам на занятиях не рассказывали об эффекте домино? В одной стране воцаряется коммунизм, за ней идет следующая, потом еще одна. Ло фаньстрашно. А когда им страшно, они плохо с нами обращаются. Вот почему мы должны поддерживать генералиссимуса.

— Ты слишком переживаешь.

— Я то же самое говорила своей матери, но она была права, а я ошибалась. Уже сейчас происходят ужасные вещи. Ты просто не знаешь о них, потому что не живешь здесь. — Я снова вздыхаю. Как мне объяснить ей? — Пока тебя не было, правительство запустило так называемую программу поощрения признаний. Она проводится по всей стране, у вас в Чикаго, наверное, тоже. Они просят… вернее, запугивают нас, чтобы выявить бумажных сыновей. Они хотят найти тех, кто зарабатывал ввозом бумажных сыновей. Правительство говорит об эффекте домино. Здесь, в Чайна-тауне, назвать хотя бы одно имя — значит запустить этот эффект домино, который затронет не одного человека, а всех бумажных партнеров и сыновей, родственников и соседей. Но больше всего их интересуют коммунисты. Если сообщить о том, что кто-то является коммунистом, тебе выдают гражданство.

— У нас есть гражданство. Мы ни в чем не виноваты.

Годами в нас с Сэмом боролось американское желание проявить честность и рассказать все Джой с китайским стремлением не говорить лишнего. Китай победил, и мы утаили от нее правду о статусе нашем с Сэмом, ее дядюшек и дедушки. Причины было две: мы не хотели тревожить ее и не хотели, чтобы она кому-нибудь проболталась. Со времен приготовительного класса она повзрослела, но мы знаем, что даже самая незначительная ошибка может иметь ужасные последствия.

Повесив выглаженную рубашку Сэма на плечики, я сажусь рядом с дочерью.

— Я расскажу тебе, как они ищут людей, чтобы ты знала, как это происходит. Им нужны люди, которые посылали в Китай деньги…

— Дедушка Лу это делал.

— Верно. И они ищут тех, кто пытался — легально — вывезти из Китая своих родственников, когда он закрылся. Они хотят знать, чему люди верны: Китаю или США?

Я делаю паузу, чтобы убедиться, что она меня поняла, и затем продолжаю:

— Китайские обычаи не всегда действуют в Америке. Мы верим, что скромность, уважительность и правдивость помогают во всем разобраться, не задевать ничьи чувства и вознаграждаются по заслугам. Теперь же такое поведение может повредить и нам, и многим другим.

Глубоко вдохнув, я рассказываю ей то, о чем боялась писать.

— Помнишь семью И?

Конечно помнит. Она со школы дружила со старшей дочерью, Хэзел, и много играла с их детьми на встречах нашего союза.

— Мистер И — бумажный сын. Он привез миссис И через Виннипег.

— Он бумажный сын? — переспрашивает Джой. Она удивлена, возможно — поражена.

— Он решил признаться, чтобы остаться здесь с семьей, потому что его дети — граждане Америки. Он сообщил службе иммиграции и натурализации, что ввез сюда жену, воспользовавшись своим фальшивым статусом. Теперь у него есть гражданство, но служба иммиграции хочет депортировать миссис И, потому что она — бумажная жена. Двоим их детям меньше десяти лет. Как они проживут без мамы? Служба иммиграции хочет выслать ее в Канаду. Ей хотя бы не придется ехать в Китай.

— Может, ей лучше вернуться в Китай.

Не знаю, кто произносит эти слова: глупый попугай, повторяющий все, что ей наговорил этот Джо, или в ней говорит бессмысленное детское упрямство, доставшееся ей от родной матери.

— Речь идет о матери Хэзел! А если меня решат отправить в Китай?

Я жду ответа. Не услышав его, я встаю, складываю и убираю гладильную доску и иду проверить, как там Верн.

Этим вечером Сэм переносит Верна на кушетку, чтобы мы могли вместе поужинать и посмотреть «Дымок из ствола». Стоит жара, поэтому ужин у нас простой и холодный: большие ломти дыни, охлажденной в холодильнике. Мы слушаем, что мисс Китти рассказывает Мэтту Диллону, когда Джой снова заводит свою шарманку про Китайскую Народную Республику. В течение девяти месяцев мы чувствовали, что ее отсутствие словно пробило брешь в нашей семье. Мы скучали по звукам ее голоса, по ее прелестному лицу. Мы заполняли эту брешь телевизором, тихими беседами вчетвером и нашими с Мэй затеями. Джой провела дома уже две недели, и нам кажется, что она заняла слишком много места своими мнениями, своим постоянным требованием внимания, своей потребностью постоянно сообщать нам о нашей неправоте и отсталости и умением сталкивать нас с Мэй в тот момент, когда мы просто хотим узнать — поцелует ли в конце концов маршал эту мисс Китти.

Хотя обычно Сэм принимает все, что говорит его дочь, он не выдерживает и обращается к ней на сэйяпе, как всегда, тихо и спокойно:

— Ты стыдишься того, что ты китаянка? Достойная китайская дочка вела бы себя тихо и дала бы своим родителям и дяде с тетей посмотреть сериал.

Этого нельзя было произносить. Внезапно Джой начинает говорить ужасные вещи. Она высмеивает нашу бережливость:

— Быть китаянкой? Неужели быть китаянкой значит не выбрасывать контейнеры из-под соевого соуса, чтобы использовать их вместо мусорного ведра?

Она смеется надо мной:

— Только суеверные китайцы верят в гороскоп. Тигр то, Тигр се.

Она оскорбляет своих дядю с тетей.

— А браки по сговору? Вы только посмотрите на тетю Мэй, которая навсегда прикована к тому… — она колеблется, как и мы все иногда, но затем решается, — к тому, кто никогда даже не прикоснется к ней с нежностью! — Ее лицо искажается от отвращения. — И посмотрите на то, как вы живете — все вместе!..

Слушая ее, я слышу нас с Мэй двадцать лет назад. Мне больно сознавать, как дурно мы вели себя с родителями, но когда она начинает нападать на своего отца…

— А если быть китаянкой значит быть кем-то вроде тебя… Твоя одежда провоняла едой, которую ты готовишь. Посетители ни во что тебя не ставят. И во всем, что ты готовишь, слишком много жира, соли и глютамата натрия.

Это сильно задевает Сэма. В отличие от нас с Мэй, он всегда любил Джой безоговорочно, беззаветно, всегда одинаково сильно.

— Взгляни в зеркало, — произносит он медленно. — Кем ты себя считаешь? Как ты думаешь, что ло фаньвидят, глядя на тебя? Ты всего лишь кусок цзук сын— пустого бамбука.

— Папа, а почему ты не говоришь со мной по-английски? Ты живешь здесь уже почти двадцать лет. Еще не научился? — Она несколько раз моргает. — Ты как… как… как приезжий.

В комнате повисает глубокая мучительная тишина. Осознав, что она натворила, моя дочь наклоняет голову, взъерошивает свои короткие волосы и улыбается. Я сразу же узнаю улыбку Мэй из прошлого — я гадкая, но вы же все равно меня любите. Сэм этого не понимает, но я вижу, что все это не имеет отношения к Мао, Чан Кайши, Корее, ФБР или тому, как мы жили на протяжении этих двадцати лет. Дело в том, как наша дочь относится к своей семье. Мы с Мэй считали наших родителей старомодными, но Джой просто стыдится нас.

«Иногда тебе кажется, что впереди вечность, — часто говорила мама. — Когда светит солнце, думай о том времени, когда оно потухнет, потому что даже если запереться в своем доме, беда может упасть с неба».

Я не слушала ее, когда она была жива, и не думала об этом, когда повзрослела, но теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что нас спасла мамина предусмотрительность. Если бы не ее тайные сбережения, мы бы все погибли в Шанхае. Ведомая каким-то инстинктом, она не останавливалась, даже когда нас с Мэй парализовал страх. Она была подобна газели, которая в самых безнадежных условиях силится спасти свои копытца от льва. Я знаю, что должна защитить свою дочь — от нее самой, от этого Джо и его романтических представлений о красном Китае, от тех ошибок, которые повлияли на наши с Мэй поступки, — но я не знаю, как это сделать.