— С такими красными щеками наша дочь совсем как сельская девка с Юга, — возмущается отец, словно не замечая стоящего перед ним супа. — Можно с этим что-нибудь сделать?

Мама смотрит на папу, но что тут скажешь? Лицо у меня вполне приятное — кто-то даже сказал бы «хорошенькое личико», — но отнюдь не светоносное, как жемчужина, а ведь Жемчужина, Перл, — это мое имя. Я легко краснею. Вдобавок щеки у меня мгновенно загорают. Когда мне исполнилось пять, мама стала регулярно мазать мне лицо и руки жемчужным кремом и подмешивать земляной жемчуг [1]в мой утренний джук(рисовую кашу) — в надежде, что белизна пропитает мою кожу. Тщетно. Сейчас мои щеки пылают, а отец терпеть этого не может. Я вжимаюсь в стул. В присутствии отца я всегда сутулюсь, а когда он переводит взгляд с сестры на меня, горблюсь еще сильнее. Я выше отца, и это выводит его из себя. Мы живем в Шанхае, а здесь все, что выше, чем у соседа, — будь то автомобиль, стена или дом, — недвусмысленно дает понять, что владелец — значительная личность. Я же — личность незначительная.

— Считает себя умной, — продолжает папа. Костюм у него по западной моде и хорошо скроен, в волосах лишь изредка поблескивает седина. Последнее время он вообще не в себе, но сегодня его настроение мрачнее обычного. Может быть, его любимая лошадь проиграла забег или кости легли на игорный стол не той стороной. — Но уж чем-чем, а умом она не блещет.

Это еще один предмет постоянных отцовских придирок. Идею он взял у Конфуция, написавшего, что образованная женщина — никчемная женщина. Меня называют начитанной — даже в 1937 году это не комплимент. Но какой бы начитанной я ни была, мне не защититься от папиных обвинений.

Большинство семей едят за круглым столом, и там все сидят рядом, вместе, их не разделяют углы. У нас квадратный стол тикового дерева, и мы всегда сидим на одних и тех же местах: на одной стороне стола папа и Мэй, прямо напротив нее — мама. Так родители поровну делят мою сестру. Каждая трапеза — изо дня в день, из года в год — напоминает мне, что меня они любят меньше и так будет всегда.

Отец продолжает перечислять мои недостатки, я же притворяюсь, что разглядываю нашу столовую, стараясь его не слушать. На стене, отделяющей ее от кухни, всегда висели четыре свитка, изображающие четыре времени года. Сегодня их убрали, на стене остались только светлые пятна от них. Исчезли не только свитки. Раньше под потолком всегда крутились лопасти вентилятора, но в прошлом году папа решил, что слуги, обмахивающие нас во время еды, — это шикарнее. Сегодня слуг нет, и в столовой ужасно душно. Обычно комнату освещает люстра в стиле ар-деко и такие же желто-розовые стеклянные бра с гравировкой. Люстра и бра тоже куда-то подевались. Я не задумываюсь об этом, полагая, что свитки убрали, дабы их шелковые края не покоробились от сырости, слуг папа отпустил до утра по случаю свадьбы или дня рождения в их семьях, а светильники сняли на время, чтобы почистить.

Повар — ни жены, ни детей у него нет — убирает суповые чашки и приносит креветок с водяными каштанами, свинину, тушенную в соевом соусе с сушеными овощами и бамбуковыми побегами, копченого угря, блюдо с овощами «восемь драгоценностей» [2]и рис, — но из-за жары мне не хочется есть. Я бы предпочла несколько глотков охлажденного сока кислой сливы, мятный суп со сладкими зелеными бобами или мясной отвар со сладким миндалем.

Когда мама произносит: «Сегодня меня обсчитал корзинщик», я расслабляюсь. Мама так же предсказуема в перечислении своих ежедневных горестей, как и отец в своих нападках на меня. Она, как всегда, элегантна. Янтарные шпильки удерживают пучок на затылке точно в нужном месте. Фасон ее платья, темно-синего шелкового чонсама [3]с рукавами до локтя, идеально соответствует ее возрасту и положению. На запястье у нее браслет из цельного куска превосходного нефрита. Знакомый стук браслета о стол действует успокаивающе. Ее ноги перебинтованы, и многое в ней устарело не меньше, чем этот обычай. Она расспрашивает нас, что мы видели во сне, взвешивая и оценивая: к добру ли видеть воду, обувь или зубы. Она верит в астрологию и приписывает наши с Мэй недостатки и достоинства тому, что мы родились в год Дракона и в год Овцы.

Маме повезло в жизни. Ее сговоренный родителями брак с отцом кажется относительно мирным. По утрам она читает буддийские сутры, к обеду рикша отвозит ее к кому-нибудь из подруг, где до самого вечера она играет в маджонг и вместе с дамами своего круга сокрушается о погоде, лености слуг и бесполезности новейших средств от икоты, подагры или геморроя. У нее нет поводов для волнений, однако тихая горечь и непреходящая тревога пронизывает каждую историю, которую мы от нее слышим. «Счастливых концов не бывает», — часто напоминает нам она. При всем при том она красива, и ее легкая походка подобна колебанию молодого бамбука на весеннем ветру.

— Этот олух слуга из соседнего дома сегодня был так неловок с ночной вазой семейства Цо, — говорит мама. — Вся улица воняет их испражнениями! А повар… — тут она позволяет себе неодобрительно фыркнуть, — подал нам такие старые креветки, что от их запаха мне расхотелось есть.

Мы с ней не спорим, но на самом деле источник удушающего запаха — не разлитый горшок и не креветки, а она сама. Поскольку из-за отсутствия слуг с веерами воздух в комнате неподвижен, запах крови и гноя, сочащихся из-под бинтов, которыми стянуты мамины ноги, стоит у меня где-то в гортани.

Мама продолжала заполнять тишину своими сетованиями, когда ее перебил папа:

— Девочки, оставайтесь дома сегодня вечером. Мне надо с вами поговорить.

Он обращается к Мэй, которая в ответ улыбается ему в своей очаровательной манере. Мы не скверные дочери, но у нас есть планы на вечер, и они не включают в себя выслушивание нотаций о том, что в ванной мы тратим слишком много воды или не доедаем весь рис с тарелки. Обычно на улыбку Мэй папа тоже отвечает улыбкой, забывая все свои претензии, но в этот раз он лишь несколько раз моргнул и перевел взгляд своих черных глаз на меня. Я снова вжимаюсь в стул. Иногда мне кажется, что единственная присущая мне форма дочерней почтительности — это уменьшать себя перед отцом. Я считаю себя современной шанхайской девушкой и не верю во весь этот вздор насчет бесконечного подчинения, который раньше внушали девушкам. Но правда состоит в том, что и Мэй, как бы все ее ни обожали, и я — всего лишь дочери. Когда придет время, некому будет передать потомкам наше родовое имя и поклоняться нашим усопшим. [4]Мы с сестрой завершаем род Цинь. Когда мы были маленькими, наша никчемность выражалась в том, что родители не давали себе труда нас контролировать. Мы не стоили тревог или усилий. Потом случилось странное: мои родители безумно и безоглядно полюбили свою младшую дочь. Это позволило нам сохранить определенную свободу, благодаря чему на избалованность сестры закрывали глаза — как и на наше пренебрежение понятиями долга и почтения, порой очевидное. То, что в других семьях посчитали бы неуважением и дочерней непочтительностью, у нас называется «современным» и «свободным».

— Ты и гроша не стоишь, — резко говорит мне папа. — Даже не знаю, как мне…

— Пап, не придирайся к Перл! Тебе повезло, что у тебя такая дочь. А мне еще больше повезло, что она моя сестра.

Мы поворачиваемся к Мэй. В этом вся она. Когда она говорит, все слушают ее. Когда она входит в комнату, все на нее смотрят. Ее любят все — наши родители, работающие на отца рикши, миссионеры, которые учат нас в школах, художники, революционеры и иностранцы, с которыми мы познакомились в последние годы.