Мы готовимся к собственному торжественному открытию, делаем ремонт, придумываем меню и рекламу. В задней части кафе располагается небольшой застекленный офис, в котором будет работать Мэй. Она держит костюмы и реквизит на маленьком складе на Вернард-стрит и утверждает, что ей нет надобности сидеть там целыми днями, а поиск работы для себя и других актеров массовки — более выгодное дело, чем прокат. Она убеждает Сэма выпустить календарь, рекламирующий кафе, и просит местного фотографа сделать для нас фотографию. Хотя ресторан назван в мою честь, на снимке изображены Мэй и Джой, стоящие у витрины с пирожными. «Добро пожаловать в кафе Перл: качественная китайская и американская еда».

В начале октября 1949-го открывается «Кафе Перл», Мао Цзэдун провозглашает образование Китайской Народной Республики, и «бамбуковый занавес» опускается. Мы еще не знаем, насколько глухим будет этот занавес и что это значит для нашей родины, но открытие проходит успешно. Календарь пользуется популярностью, как и наше меню, включающее в себя американские и китайско-американские блюда: ростбиф, яблочный пирог с ванильным мороженым и кофе, кисло-сладкую свинину, миндальные пирожные и чай. В «Кафе Перл» чисто, здесь подают свежую и сытную еду. День и ночь к нам стоит очередь.

Отец Лу продолжает отсылать деньги в свою родную деревню. Он передает деньги по телеграфу в Гонконг, после чего нанимает кого-нибудь, чтобы их отвезли в Китайскую Народную Республику, в деревню Вахун. Сэм уговаривает его прекратить.

— Коммунисты могут конфисковать эти деньги. И это может повредить родственникам.

Я боюсь другого.

— Американское правительство может счесть нас коммунистами. Именно поэтому большинство семей больше не переводят домой денег.

И это правда. Многие обитатели китайских кварталов по всей стране перестали посылать деньги родным, потому что всеми владеет страх и недоумение. Приходящие из Китая письма смущают нас еще больше.

«Мы счастливы, что у нас новое правительство, — пишет внучатый племянник моего свекра. — Все теперь равны. Землевладельцев заставили разделить свое имущество между людьми».

Если они так счастливы, спрашиваем мы себя, почему многие пытаются выбраться оттуда?

Некоторые, как дядя Чарли, уехали в Китай со своими сбережениями. Здесь, в Америке, они страдали и подвергались унижениям как отсталые, недостойные гражданства люди. Но они готовы были терпеть это, потому что знали, что на родине их ждет счастье, богатство и всеобщее уважение. В Китае их ждала горькая участь: к ним отнеслись как к проклятым землевладельцам, капиталистам и псам империализма. Те, кому не повезло, погибли в полях или на деревенских площадях. Более удачливые сбежали в Гонконг и умерли там, нищие и сломленные. Некоторым счастливчикам удалось вернуться домой— в Америку. Среди них оказался дядя Чарли.

— Коммунисты все у тебя отняли? — спрашивает Верн со своей постели.

— Им не удалось, — отвечает дядя Чарли, потирая свои опухшие глаза и почесывая экзему. — Когда я туда приехал, у власти еще стояли Чан Кайши и Национальное правительство. Они требовали, чтобы все обменяли свое золото и иностранную валюту на государственные сертификаты. Напечатали десять тысяч миллиардов юаней. Мешок риса, который раньше стоил двенадцать юаней, стал стоить шестьдесят три миллиона юаней. Чтобы пойти за покупками, люди сваливали деньги в тележки. Хочешь купить почтовую марку? Марка обойдется в шесть тысяч американских долларов.

— Ты ругаешь генералиссимуса? — нервно спрашивает Верн. — Лучше не стоит.

— Я хочу сказать, что когда пришли коммунисты, у меня уже ничегошеньки не осталось.

Все эти годы он трудился, чтобы вернуться в Китай человеком с Золотой горы, но теперь снова работает посудомойщиком в семье Лу.

Собравшись с силами, я отправляюсь на работу вместе с Сэмом. В этом много приятного: каждый день до пяти часов я провожу время не только с Сэмом, но и с Мэй. Потом я иду домой готовить ужин, а она отправляется в ресторан «Генерал Ли» или в «Сучжоу», переехавшие в Новый Чайна-таун. Там она встречается с режиссерами и кастинг-директорами. Иногда мне трудно поверить, что мы в самом деле сестры. Я ношу грязный фартук и старую шляпку, она — прелестные платья цветов земли: охряные, аметистовые, цвета морской волны и озерно-синие.

Я стыжусь своего внешнего вида, пока не встречаюсь с моей старой подругой Бетси, которая после закрытия Китая уехала к родителям. Она входит в дверь нашего кафе. Мы ровесницы, нам обеим по тридцать три года, но она выглядит на двадцать лет старше. Она поседела и исхудала, превратилась в скелет: не знаю, за время ли, проведенное в японском лагере, или от тягот последних месяцев.

— Нашего Шанхая больше нет, — рассказывает она, когда я отвожу ее в офис Мэй в задней части моего кафе, чтобы мы могли втроем выпить чаю. — Он никогда не станет прежним. Шанхай — моя родина, но я никогда его больше не увижу. Не увидите его и вы.

Мы с сестрой обмениваемся взглядами. Нам и раньше иногда казалось, что из-за японцев мы никогда не сможем вернуться домой. После окончания войны мы вновь стали надеяться, что однажды сможем съездить в Китай. Но нынешнее положение кажется совсем иным. Оно кажется вечным.

На дворе вторая суббота ноября 1950 года, почти полдень. У меня не так много времени: мне нужно забрать Джой и ее подружку Хэзел из новой Объединенной китайской методистской церкви, куда они ходят учить китайский. Я сбегаю по лестнице, забираю почту и возвращаюсь домой. Быстро проглядев счета, я откладываю два письма. На одном из них наклеена вашингтонская марка: я узнаю почерк Бетси и кладу конверт в карман. Другое письмо пришло из Китая и адресовано отцу Лу. Я оставляю его на столе гостиной вместе со счетами, чтобы он увидел его, когда вернется домой. Затем я беру сумку, свитер, спускаюсь по лестнице, иду к церкви и жду там Джой и Хэзел.

Когда Джой была маленькой, мне хотелось, чтобы она научилась говорить и писать по-китайски. Лучшим местом для этого были миссии в Чайна-тауне: надо признать, что миссионеры действительно разбираются в подобных вещах. Для этого надо было платить доллар в месяц за то, чтобы Джой шесть раз в неделю ходила на занятия. Она также должна была посещать воскресную школу, и один из ее родителей должен был посещать воскресные службы, чем я и занималась последние семь лет. Это было похоже на честную сделку.

Я открываю письмо Бетси. Прошло тринадцать месяцев с того момента, как Мао пришел к власти в Китае, и четыре месяца после того, как Северная Корея при поддержке Народно-освободительной армии Китая вторглась в Южную Корею. Всего пять лет назад Китай и Соединенные Штаты были союзниками. Теперь же коммунистический Китай стал вторым, после России, злейшим врагом Америки. За последние пару месяцев Бетси несколько раз писала мне, что ее благонадежность стоит под вопросом из-за того, что она слишком долго жила в Китае, и что ее отца, как и многих других в Министерстве иностранных дел, обвиняют в приверженности коммунизму и в том, что он «окитаился». Когда-то в Шанхае это было комплиментом. Теперь, в Вашингтоне, это звучит как обвинение в детоубийстве. Бетси пишет:

Сложив письмо и убрав его в конверт, я задумываюсь, что мне написать в ответ. Вряд ли Бетси поддержат вести о том, что мы все тоже напуганы.

Джой и Хэзел выбегают на улицу. Им обеим двенадцать лет, и они уже семь недель учатся в шестом классе. Они считают себя практически взрослыми, но они китаянки и еще совсем не развились физически. Мы направляемся в «Кафе Перл», они идут впереди, держась за руки и таинственно шушукаясь. По пути мы заглядываем в мясную лавку, чтобы купить два фунта свежего чхар сиу— ароматной жареной свинины, секретной составляющей рагу, которое готовит Сэм. Лавка переполнена, и все охвачены страхом. Страх завладел людьми с началом новой войны. Кто-то замкнулся в себе, кто-то погрузился в депрессию. А некоторые, вроде мясника, наливаются злобой.