— Что она хочет? — спрашивает Мэй. Мы с мамой не понимаем, но наш возчик берет горшок, наливает воду в миски, кладет в воду ложки, ополаскивает посуду и выливает воду на утоптанный земляной пол, мгновенно впитывающий жидкость. После этого женщина кладет нам джуки несколько жареных зеленых морковок. Морковки горчат, пока их жуешь, и кажутся кислыми, когда глотаешь. Женщина отходит и возвращается с сухой рыбой, которую кладет в миску Мэй. Затем она становится у нее за спиной и массирует ей плечи.
Я чувствую вспышку гнева. Эта женщина — бедная, явно необразованная и совершенно нам незнакомая — дала нашему возчику самую большую миску джук,обеспечила маме уединение, теперь печется о Мэй. Что же во мне такого, что даже незнакомцы считают, что я не стою их внимания?
После еды наш возчик выходит из дома, чтобы переночевать рядом со своей повозкой, а мы устраиваемся на соломенных циновках на полу. У меня нет сил, но в маме как будто горит внутренний огонь. Столь свойственная ей всегда раздражительность исчезает, когда она говорит о своем детстве и о доме, в котором выросла.
— Когда я была маленькой, летом моя мама, тетушки, сестры и все мои кузины спали в саду на таких же циновках, — рассказывает мама вполголоса, чтобы не потревожить хозяйку дома, которая спит на помосте у печи. — Вы никогда не видели моих сестер, а мы были очень похожи на вас двоих. — Она печально смеется. — Мы любили друг друга и часто ругались. Но летом, ночуя под открытым небом, мы не ругались. Мы слушали сказки, которые рассказывала мама.
Снаружи стрекочут цикады. Земля содрогается — где-то далеко на наш родной город падают бомбы. Взрывы отдаются в земле и в наших телах. Когда Мэй всхлипывает, мама говорит:
— Думаю, вы еще не слишком взрослые, чтобы слушать сказки…
— Да, мама, пожалуйста, — упрашивает ее Мэй. — Расскажи нам ту, про лунных сестер.
Мама протягивает руку и нежно ее похлопывает.
— Давным-давно, — начинает она тем голосом, который немедленно переносит меня в детство, — на луне жили две сестры. Они были прелестны.
Я слушаю, в точности зная, что будет дальше.
— Они были прекрасны, как Мэй, — стройные, как бамбук, грациозные, как колеблющиеся на ветру ивовые ветви, их лица напоминали овальные семена дыни. И они были умны и трудолюбивы, как Перл, и вышивали свои белоснежные туфельки десятью тысячами стежков. Ночи напролет сестры вышивали семьюдесятью иголками. Их слава росла, и вскоре люди на земле стали собираться, чтобы поглазеть на них.
Я наизусть знаю судьбу двух мифических сестер, но чувствую, что сегодня мама хочет рассказать историю по-другому.
— Сестры знали, как подобает вести себя девушкам, — продолжает она. — Мужчины не должны видеть их. Мужчины не должны глазетьна них. Старшей сестре пришло в голову, что им надо поменяться местами с братом. Младшая сестра не была так в этом уверена, потому что в ней была капелька гордости, но ее долгом было покоряться тому, что говорит ее цзецзе.Сестры надели свои лучшие красные платья, вышитые драконами, летящими сквозь огненные цветы, и направились в гости к брату, который жил на солнце. Они попросили его поменяться с ними местами.
Мэй, которой всегда нравилась эта часть истории, продолжает:
— «Днем по земле ходит гораздо больше людей, чем ночью, — рассмеялся их брат. — На вас будут смотреть еще больше, чем прежде!»
— Сестры заплакали, так же, как ты, Мэй, плакала, когда хотела добиться чего-нибудь от отца, — подхватывает мама.
Я лежу на грязном полу в убогой хижине и слушаю, как мама пытается успокоить нас детскими сказочками, и сердце мое переполняется горечью. Как мама может так легко говорить об отце? Пусть он и плох — был плох? — ей все же следовало бы оплакивать его. И, что еще хуже, как она может в такое время напоминать о том, что меня он всегда любил меньше? Даже если я плакала, папа никогда не уступал моим мольбам. Я трясу головой, пытаясь изгнать из нее недобрые мысли, и говорю себе, что я слишком устала и слишком напугана, чтобы нормально соображать. Но даже в такой тяжелый момент мне больно думать о том, что меня любят меньше, чем сестру.
— Брат любил своих сестер и в конце концов согласился поменяться с ними местами, — продолжает мама. — Сестры упаковали свои иглы и отправились в новый дом. Люди на земле смотрели на луну и видели там мужчину. Что случилось с сестрами, спрашивали они. Теперь, когда кто-нибудь смотрит на солнце, сестры колют его своими семьюдесятью иглами, если тот глазеет слишком долго. Те, кто не отводят взгляда, слепнут.
Мэй медленно выдыхает. Я так хорошо знаю ее. Она вот-вот заснет. В углу ворчит хозяйка дома — ей тоже не понравилась эта история? У меня болит все тело, а теперь — и сердце. Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы.
Полет в ночном небе
На следующее утро хозяйка кипятит нам воду для умывания. Она готовит чай и вновь предлагает нам джук.Втирает нам в ступни новую порцию своей мази и дает ветхие, но чистые бинты, чтобы перевязать волдыри. Потом она провожает нас во двор и помогает маме забраться в повозку. Мама предлагает ей деньги, но она оскорбленно отмахивается и отворачивается.
Все утро мы идем вперед. Над полями колышется туман. Порой из деревень до нас долетает запах горящего сена и вареного риса. Моя шляпка с перьями и зеленая шляпка Мэй, уцелевшие в погроме, устроенном Старым Лу, теперь заботливо упакованы, и солнце начинает поджаривать наши лица.
Иногда мы с Мэй подсаживаемся к маме в повозку. Наш возчик не жалуется, не угрожает нас бросить и не торгуется — он героически продолжает шагать вперед.
Ближе к вечеру, как и накануне, он поворачивает на тропинку, ведущую к ферме — еще более неказистой, чем вчерашняя. Женщина с привязанным за спиной ребенком разбирает семена, мужчина оценивающе смотрит на нас, прикидывая, сколько с нас можно взять. Видя мамины ноги, он беззубо ухмыляется. За сухие подстилки из колосьев мы платим гораздо больше, чем они того стоят.
Мама с Мэй почти сразу же засыпают. Я лежу и разглядываю потолок, слушаю, как бегают вдоль стен крысы, останавливаются, что-то грызут. Всю жизнь я была очень избалована по части еды, путешествий и комфорта. Теперь же я размышляю о том, как легко мы трое и подобные нам баловни судьбы можем погибнуть в пути. Мы не умеем жить впроголодь, сражаться за каждый новый день. Но живущая здесь семья и женщина, приютившая нас вчера, прекрасно знают, каково это. Если за душой ничего нет, не так страшно чего-то лишиться.
На следующее утро мы проходим по спаленной дотла деревне. По дороге видим тех, кто безуспешно пытался сбежать: расстрелянные и заколотые мужчины, брошенные дети и женщины в одних рубахах — их тела обнажены ниже пояса, окровавленные ноги неестественно раскинуты. После полудня мы проходим мимо трупов китайских солдат, разлагающихся под палящим солнцем. Один из них свернулся калачиком, закусив тыльную сторону ладони, как будто перед смертью пытался заглушить страшную боль.
Как далеко мы ушли? Этого я не знаю. Возможно, мы проходим около двадцати километров в день. Сколько нам еще идти? Этого мы тоже не знаем. Но мы должны двигаться вперед, уповая на то, что доберемся до Великого канала, не наткнувшись на японцев.
Тем вечером рикша вновь сворачивает к какой-то лачуге, на этот раз пустой: видимо, хозяева недавно покинули ее. Все вещи на месте, включая цыплят и уток. Возчик, порывшись в шкафах, находит засоленную репу. Мы беспомощно наблюдаем, как он готовит рис. Как могло так случиться, что прошло три дня, а мы все еще не знаем, как его зовут? Он старше нас с Мэй, но моложе, чем мама. Однако мы зовем его «бой», а он отвечает нам с почтением. После еды он находит в комнате благовония, отгоняющие насекомых, зажигает их и уходит спать на улицу. Мы уходим в другую комнату, где стоит самодельная кровать: три доски, положенные на козлы для пилки дров. Мэй вытягивается поперек досок. В ногах у нее лежит подбитый ватой плед — сейчас слишком жарко, чтобы укрываться, и мы стелем его на доски, чтобы иметь хоть какую-то прослойку между ними и нашими телами.