— Я имею в виду, — продолжаю я, надеясь снова развеселить Мэй, — что Джой повезло иметь друзей, так же как мне повезло с тобой. Мама вышла замуж и больше не встречалась со своими сестрами, но мы будем вместе всегда.

Я обнимаю ее за плечи и нежно встряхиваю.

— Иногда мне кажется, что в старости мы будем снова жить в одной комнате, как и в детстве, только это будет комната в доме престарелых. Будем обедать вместе, торговать лотерейными билетами, заниматься рукоделием…

— Вместе ходить на утренние киносеансы, — добавляет Мэй с улыбкой.

— И вместе петь псалмы.

Мэй снова хмурится. Я понимаю, что сделала очередную ошибку, и торопливо добавляю:

— И играть в маджонг! Будем пухленькими дамами на пенсии, играющими в маджонг и жалующимися на все подряд.

Мэй кивает, задумчиво глядя на горизонт.

Вернувшись домой, мы обнаруживаем, что отец Лу уснул в своем кресле. Я снабжаю Джой, Хэзел и Роуз клубникой и посылаю их на задний двор: они собирают черный перец, поедают клубнику, бегают между посадками и со смехом и визгом перебрасываются мячом. Мы с Сэмом отправляемся к Верну, чтобы сменить ему подгузник. Открытое окно почти не прогоняет запахи болезни, дерьма, мочи и гноя. Мэй приносит чай. В течение нескольких минут мы рассказываем Верну о том, как провели день, после чего я возвращаюсь на кухню, разбираю вещи и принимаюсь мыть рис и нарезать имбирь, чеснок и говядину для ужина.

Перед тем как приступить к готовке, я отсылаю домой сестер И. Пока я готовлю говядину с помидорами и карри, Джой накрывает на стол — в Шанхае это делали наши слуги под строгим маминым присмотром. Джой раскладывает палочки, следя за тем, чтобы они лежали парами, — иначе тот, кому предназначается непарная палочка, пропустит свой корабль, самолет или поезд (мы, впрочем, все равно никуда не собираемся). Пока я накладываю еду, Джой зовет тетю, отца и дедушку. Я учила свою дочь тому же, чему мама учила нас. Разница в том, что Джой слушала меня и запоминала. Она никогда не разговаривает во время еды — это нам с Мэй никогда не удавалось. Она никогда не роняет свои палочки — это может привести к беде или испугу, и никогда не втыкает их в еду, потому что так делают только на похоронах, и это было бы невежливо по отношению к дедушке, который и так в последнее время много думает о смерти.

После ужина Сэм помогает отцу пересесть обратно в кресло. Я убираюсь на кухне, а Мэй относит ужин Верну. Погрузив руки в мыльную воду, я любуюсь садом, освещенным вечерним светом. В этот момент я слышу знакомый и успокаивающий звук шагов Мэй, возвращающейся в гостиную. Затем я слышу, как она коротко и громко ахает, и ужасно пугаюсь. Верн? Отец? Джой? Сэм?

Подбежав к двери, я выглядываю из-за косяка. Мэй стоит посреди комнаты с пустой тарелкой в руках, и я не понимаю, что написано у нее на лице. Она смотрит на кресло отца, и я думаю, что старик, наверное, умер. Не так плохо, думаю я, он дожил до восьмидесяти с чем-то лет, тихо провел день с сыном, поужинал со своей семьей, и отныне никто из нас не сможет думать о нем плохо.

Я вхожу в комнату, чтобы встретиться с этим горем лицом к лицу, и замираю, пораженная, как и Мэй. Старик жив. Он сидит, закинув ноги на кушетку, посасывает трубку и держит в руках журнал «Возрождение Китая». Странно видеть этот журнал у него в руках. Его выпускают в красном Китае, и в нем содержится коммунистическая пропаганда. Его не должны продавать в Лос-Анджелесе, но его можно купить, так же как можно купить «Красную книжечку» Мао — если знать, где искать. Ходят слухи, что правительство наняло шпионов в Чайна-тауне, которые присматривают за теми, кто покупает подобные издания. Отец Лу, которого сложно назвать приспешником коммунистов, не раз наказывал нам держаться подальше от табачных и газетных киосков, где такие журналы продаются из-под прилавка.

Но дело не в журнале, а в его обложке, которую с такой гордостью демонстрирует нам наш свекор. Хотя мы избегаем подобной прессы, это изображение мы не могли бы не узнать: две румяные молодые женщины с полными руками фруктов и овощей всем своим видом прославляют великолепие нового Китая. Рисунок, прославляющий величие нового режима, выполнен в сияющих красных тонах. В этих женщинах без труда можно узнать нас с Мэй. Нетрудно узнать и точность и изящество рисунка художника, без тени сомнения перенявшего столь любимый коммунистами яркий, цветистый стиль. З. Ч. жив, и он не забыл ни меня, ни мою сестру.

— Пока Верн спал, я сходил в табачный киоск. Взгляните, — с гордостью говорит отец Лу, разглядывая обложку. Нет никаких сомнений, что это мы, на этот раз восхваляющие не мыло, пудру или детскую смесь, но обильный урожай, собранный у пагоды Лунхуата, где когда-то мы с З. Ч. запускали воздушных змеев. — Вы все еще красотки.

В голосе отца Лу звучит торжество. Ради чего он трудился всю свою жизнь? Ему так и не удалось вернуться в Китай. Его жена умерла. Его родной сын похож на высохшего клопа и почти так же приятен в обществе. Весь его бизнес свелся к одному посредственному сувенирному магазину. Но кое-что ему в жизни удалось: он нашел красоток для Верна и Сэма.

Мы с Мэй неуверенно подходим к нему. Сложно описать мои чувства: я потрясена тем, что на картинке мы с Мэй выглядим так же, как и пятнадцать лет назад: румянец, счастливый взгляд и обольстительные улыбки; мне страшно, что у нас в доме находится подобный журнал, и меня переполняет счастье от мысли, что З. Ч. жив.

В этот момент ко мне подходит Сэм, восхищенно восклицая:

— Это ты! Это вы с Мэй!

— Должно быть, это рисовал З. Ч. Ли, — ровно говорит Мэй. — Как мило, что он запомнил нас такими. По-моему, Перл на этом рисунке особенно хороша.

— Он изобразил вас обеих такими, как и в жизни, — говорит Сэм, верный муж и внимательный деверь. — Все такими же прекрасными. Вы неизменно прекрасны.

— Прекрасны, пожалуй, — беззаботно соглашается Мэй. — Хотя нам обеим никогда не шли крестьянские одежды.

Вечером, когда все засыпают, мы с сестрой встречаемся на веранде. Сидя на ее кровати и держась за руки, мы разглядываем журнальную обложку. Хотя я люблю Сэма, что-то во мне трепещет при мысли о том, что где-то за океаном, в Шанхае — думаю, что З. Ч. до сих пор там, — в закрытой для меня стране меня до сих пор любит тот, кого я любила так долго.

Всего неделю спустя мы понимаем, что вялость и слабость отца связаны не только с его возрастом. Он болен. Доктор говорит, что у него рак легких и что ничего нельзя сделать. Все мы вспоминаем совершенные за эти годы ошибки и пытаемся исправить их в отпущенное нам время. В течение следующих месяцев к нему приходит множество людей, и я слушаю их похвалы моему свекру. Они называют его преуспевшим человеком с Золотой горы, но, глядя на него в последние дни, я вижу разрушенного человека. Все его труды привели к тому, что он потерял все свои предприятия, все имущество в Китае и почти все, что он построил для себя здесь. В конце пути он вынужден доверить свой дом, еду, вечернюю трубку и покупку «Возрождения Китая» своему бумажному сыну — Сэм покупает эту газету из-под прилавка в магазине на углу.

Единственным утешением отцу в эти последние месяцы, когда рак поедает его легкие, служат фотографии, которые я вырезала из газеты и повесила на стену напротив его кресла. Я не раз видела, как он со слезами глядит на страну, которую он покинул в молодости: священные горы, Великая стена и Запретный город. Он говорит, что ненавидит коммунистов, потому что так положено говорить, но он все еще любит страну и искусство, культуру и жителей Китая: все это не имеет ничего общего с Мао, «бамбуковым занавесом» и боязнью красных. Он не одинок в своей тоске по родине. Многие «старики», включая дядю Уилберта и дядю Чарли, приходят к нам и обливаются слезами перед фотографиями их потерянной родины. Они по-прежнему любят Китай, несмотря на то, во что он превратился. Но все происходит очень быстро, и вскоре отец умирает.