— Помнишь, как мы смотрели оперу «Ода постоянству»? — спрашиваю я, желая напомнить Мэй о тех временах, когда мы были так юны, что верили в свою неуязвимость.

— И решили, что сами можем поставить куда лучшую оперу, — отвечает она.

— Ты играла красавицу, потому что ты младше и симпатичней. Ты всегдаиграла принцесс. Мне доставались роли ученого, принца, императора и разбойника.

— Да, но у тебя было четырероли, а у меня всего одна.

Я улыбаюсь. Сколько раз в детстве мы спорили об этом, устраивая для родителей спектакли в гостиной. Мама с папой смеялись и аплодировали, пили чай и ели арбузные семечки. Они хвалили нас, но никогда не предлагали нам учиться оперному пению или акробатике: наши писклявые голоса, неловкие движения и сделанные наскоро декорации и костюмы были ужасны. Что с того, что мы с Мэй часами придумывали сюжет и репетировали в своей комнате, используя вместо вуали мамин шарф и упрашивая повара смастерить меч из бумаги с крахмалом, чтобы я могла сразиться с любым демоном, чинящим нам препятствия.

Зимними ночами Мэй переползала в мою постель, и мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Помню, как она спала: большой палец упирается в подбородок, кончики указательного и среднего касаются бровей, безымянный лежит на веке, мизинчик отставлен. По утрам она обнимала меня сзади и прижимала к себе. Помню, какой маленькой, белой и нежной была ее рука, пальчики тонкие, как стрелки зеленого лука.

Помню, как я первый раз отправилась на лето в лагерь в Гули. Маме с папой пришлось привезти туда Мэй, потому что она чувствовала себя ужасно одиноко. Мне было, наверное, лет десять, а Мэй около семи. Они не предупредили меня, что приезжают, и когда мы увидели друг друга, Мэй помчалась ко мне, остановилась в одном шаге и в упор уставилась на меня. Девочки дразнили меня: что это ты возишься с ребенком? Мне же достало ума не говорить им, что я люблю свою сестру так же, как она меня, и когда ее нет рядом, чувствую себя так, как будто недостает частички меня. После этого случая папа всегда посылал нас в лагерь вместе.

Мы с Мэй смеемся над подобными воспоминаниями. Они помогают нам почувствовать себя лучше, напоминают о той силе, которая кроется в нас, о том, как мы всегда помогали друг другу, как противостояли всему миру и веселились вместе. Если мы смеемся, значит, все еще наладится.

— Помнишь, как мы в детстве мерили мамины туфли? — спрашивает Мэй.

Никогда не забуду этот случай. Мама ушла в гости, а мы пробрались к ней в комнату и вытащили несколько пар ее крохотных туфелек. Мои ступни были чересчур велики для ее обуви, и я по очереди пыталась влезть в одну пару за другой и безжалостно их отбрасывала. Мэй удалось натянуть домашние туфли, и она мелко переступала в них, подражая маминой походке. Мама пришла в разгар веселья. Она была в ярости. Мы знали, что ведем себя дурно, но нам едва удавалось подавить хихиканье, глядя, как мама семенит по комнате, пытаясь поймать нас, чтобы надрать нам уши. У нас были нормальные ноги, и мы были вместе — мы сбежали в сад и хохотали до упаду. Наша злая выходка обернулась полным триумфом.

Нам всегда удавалось обхитрить маму и удрать от нее, но повар и прочие слуги не терпели наших проказ и не колеблясь наказывали нас.

— Перл, помнишь, как повар учил нас готовить цзяоцзы? — Мэй сидит на постели, скрестив ноги, упираясь локтями в колени и положив подбородок на сомкнутые кулаки. — Он решил, что мы должны уметь хоть что-нибудь приготовить. Говорил: «Как вам выходить замуж, если вы даже пельменей мужу не можете сделать?» Знал бы он, чем это обернется.

— Даже фартуки нам не помогли.

— А чем они могли помочь, когда ты начала бросаться в меня мукой?

Урок обернулся сначала игрой, а затем — отчаянной мучной битвой. Мы сражались не на жизнь, а на смерть. Повар работал у нас с того момента, как мы переехали в Шанхай, и отлично знал, когда сестры трудятся вместе, когда играют, а когда всерьез дерутся. То, что он увидел, ему не понравилось.

— Повар так рассердился, что месяцами не пускал нас на кухню, — вспоминает Мэй.

— А я все пыталась убедить его, что просто хотела напудрить тебя.

— Никаких угощений. Никаких перекусов. Никаких лакомств, — смеется Мэй. — Повар бывает ужасно строгим. Сказал, что не хочет знаться с сестрами, которые дерутся между собой.

Мама с папой стучатся в дверь и просят нас выйти, но мы отказываемся, говоря, что хотим еще побыть в спальне. Мы ведем себя неучтиво и по-детски, но мы всегда реагировали на семейные конфликты именно таким образом — прятались в свое убежище и возводили стену между собой и тем, что нас не устраивало. Вместе мы сильнее, чем поодиночке, и окружающие не могут не считаться с этой силой или спорить с ней. Но перед нынешней нашей бедой меркнет разлука с сестрой, меркнут образы рассерженных родителей, слуг или учителей.

Мэй приносит журналы: мы разглядываем одежду и читаем колонки светских сплетен. Потом делаем друг другу прически, прибираем шкафы и уборную и пытаемся составить новые наряды из той одежды, что у нас осталась. Старый Лу забрал почти все китайские туалеты, оставив западные платья, блузки, юбки и брюки. В Шанхае внешний вид значит очень много. Мы должны одеваться модно и изящно. Если мы будем носить поношенные вещи, художники перестанут нанимать нас, трамваи не будут останавливаться перед нами, швейцары не будут пускать нас в клубы и отели, а капельдинеры будут подолгу проверять наши билеты. Это относится не только к женщинам, но и к мужчинам: последние скорее будут ночевать в съемных клоповниках, чем откажут себе в новой паре брюк, которую на ночь будут класть под матрас, чтобы сохранить стрелки.

Может показаться, что мы проводим в своем добровольном заключении недели, но проходит всего два дня: мы молоды, отходчивы и любопытны. За дверью постоянно слышался какой-то шум, который мы предпочитали не замечать. Мы не обращали внимания на сотрясающий дом грохот, на чьи-то голоса. Когда мы наконец вышли из комнаты, то увидели, что наш дом переменился. Большую часть мебели папа продал местному ростовщику. Садовник ушел, но остался повар — ему некуда было идти, негде жить и нечего есть. В доме построили новые стены, создав таким образом новые комнаты: в задней части дома поселился полицейский с женой и двумя дочерьми, в верхний флигель въехал студент, под лестницей теперь жил сапожник, а на чердаке — две танцовщицы. Арендная плата поможет нам, но ее все равно будет недостаточно.

Мы надеялись, что все постепенно вернется на круги своя; во многом так и произошло. Мама все так же распоряжается всеми вокруг, включая наших квартирантов, поэтому нам не приходится срочно учиться застилать постели, выносить ночную вазу или подметать. Тем не менее мы чувствуем, насколько низко мы пали. Вместо соевого молока, пирожков с кунжутом и сладкого хвороста повар готовит на завтрак баофань— оставшийся с вечера рис в отваре, приправленный маринованными овощами. Проводимая поваром аскетическая политика заметна и в том, что мы едим на обед и на ужин. Мы всегда принадлежали к числу семей, где никакая еда не обходится без мяса — у-хунь бу чи-фань.Теперь мы сидим на диете, приличествующей скорее беднякам кули: стручковая фасоль, соленая рыба, капуста, маринованные овощи и горы риса.

По утрам папа отправляется искать работу, но мы не желаем ему удачи, а когда он возвращается, не задаем вопросов. Он подвел нас, а значит, с ним теперь можно не считаться. Если мы не будем замечать его, унижая его своим пренебрежением, его падение и разорение не будут нас касаться. Так мы пытаемся справиться со своим горем и гневом.

Мы с Мэй тоже пытаемся найти работу, но это непростое дело. Чтобы получить рекомендации, надо обладать гуанси— связями: иметь соответствующих родственников или годами обхаживать нужных людей. Еще важнее сделать солидный подарок — свиную ногу, мебель или сумму, равную зарплате за два месяца, — тому, кто тебя порекомендовал, и тому, кто тебя нанял, даже если речь идет о месте работника на фабрике, мастерящего спичечные коробки или сетки для волос. У нас нет денег на такие подарки, и все об этом знают. Для богатых и удачливых жизнь в Шанхае подобна безмятежному течению реки. Те, кому в жизни не везет, постоянно ощущают запах отчаяния, подобный запаху разлагающегося трупа.