Джордж Родригес время от времени видел во сне места, где были зарыты сокровища. Проснувшись, он садился в лодку или в повозку, запряженную осликом, и, взяв с собой Сири и мальчишку, который помогал им по хозяйству, отправлялся на поиски. Там, на месте, мальчик копал, и копал, и копал…

— Единственным кладом, который они откопали, была старая сумка с какими–то иностранными монетами, которые не стоили и ломаного гроша.

— Я тоже однажды нашла на берегу кошелек. Только в нем не было монет.

— На Тобаго?

— Да. Я прятала его под домом.

— Расскажи мне про твой дом. Расскажи мне, где ты жила.

— Ничего интересного, о чем стоило бы рассказывать.

— А кто был тот первый мужчина, с которым ты была?

Я молча разглядывала скомканные простыни.

— Надеюсь, наступит день, и ты мне расскажешь. Это будет означать, что ты мне доверяешь.

Случалось, что доктор Родригес засыпал в моей постели. И пока он спал, я лежала рядом и разглядывала сто — смуглую кожу, шелковистые веки, небольшой рот, почти идеальный нос, если не считать крошечной бородавки на левой ноздре, подбородок с ямочкой посередине, которой он был недоволен. И при этом пыталась представить, каково это — вот так вот быть с ним рядом каждый день, каково это — быть его женой. Конечно, рано или поздно мне приходилось его будить, прежде чем обнаружится его отсутствие. Он торопливо вставал, одевался и уходил.

Однажды, когда он спал, я нарисовала его. И удивилась тому, как похоже получилось, хотя на рисунке доктор Эммануэль Родригес выглядел совсем не таким, каким я его знала. Собственно говоря, он выглядел как человек, который никого не любит, кроме себя! Рисунок произвел на него впечатление.

— Неужели я и вправду так хорош? — спросил он.

Я ничего не ответила, хотя мне хотелось сказать: ты гораздо больше, чем просто хорош собой. Он сказал, чтобы я спрятала портрет в безопасное место, где Элен не сможет его увидеть.

По воскресеньям, как и раньше, я ходила в Ботанический сад, но после этого, вместо того чтобы идти в церковь, я выходила на Леди–Чанселор–Хилл, как будто направлялась в отель. Дорога была ровной и ухоженной, по обеим сторонам росли густые кустарники и деревья; некоторые из них, высокие и тонкие, с извивающимися, как веретено, стволами, были оплетены лианами. После дождя от асфальта поднимался пар и казалось, что дорога дышит. Даже запахи становились особенно острыми. Когда я доходила до второго или третьего поворота, меня догонял синий «хиллман», доктор Родригес останавливался, и я забиралась в машину. Мы доезжали до вершины холма, разворачивались и, если поблизости никого не было, выходили и смотрели на раскинувшийся внизу Порт–оф–Спейн и переливающийся в полуденном свете бескрайний залив Пария. Он простирался так далеко, что нельзя было понять, где море, а где — небо. Я могла часами любоваться этой картиной. Но мы никогда там долго не задерживались.

У подножия холма доктор Родригес сворачивал на дорогу, ведущую к морю. По правую сторону от шоссе вздымались холмы с разбросанными тут и там нарядными домами, с подъездными аллеями, верандами и красивыми ухоженными садиками. На тихих улицах я часто видела девушек, таких же, как я, только гораздо более темных. Они гуляли с маленькими детьми или катили коляски. Обычно мы ехали в молчании.

— Будет лучше, если мы не будем слишком уж по–дружески общаться, — говорил доктор Эммануэль Родригес, — на случай, если мимо будет проезжать кто–то из знакомых. Сделаем вид, будто я тебя куда–нибудь подвожу.

Минут через десять он съезжал с шоссе на проселочную дорогу. Проехав но ней немного дальше, мы останавливались под огненным деревом[25]. Я была в восторге от его ярких пламенеющих цветов и длинных черных стручков, которые, если их потрясти, грохотали, как трещотки. Однажды я привезла такой стручок домой и отдала Джо. Он был очень доволен. «Где ты его взяла?» — спросил он. Я тут же что–то придумала. (К тому времени я уже очень хорошо научилась выдумывать.) Под этим деревом никогда никого не было. По основному шоссе изредка проезжали машины, но сюда никто не сворачивал, а даже если бы кто–то проехал мимо, наша машина была надежно спрятана в густой высокой траве. Можно было откинуть заднее сиденье и устроиться на нем, тогда, если доктор Эммануэль Родригес был сверху, он мог следить за дорогой через заднее стекло. Обычно мы оставались в машине, но потом, если мне нужно было привести себя в порядок, я углублялась в заросли, где было темное, скрытое от посторонних взглядов местечко под деревьями с переплетенными кронами, рядом с которыми протекал ручей. Однажды я заметила на другом берегу ручья, на камнях, чью–то разложенную для просушки одежду.

На обратном пути доктор Родригес обычно выглядел каким–то отстраненным, и я гадала, о чем он думает. Он смотрел на дорогу невидящим взглядом, и было понятно, что мысли его витают где–то далеко.

Однажды я поинтересовалась:

— А когда именно вы поняли, что хотите меня?

— Я знал, что буду с тобой, в первый же миг, когда увидел тебя в Лавентиле. Мужчине достаточно одного взгляда, чтобы понять — вот с этой женщиной я буду спать.

— Даже несмотря на то что я была больна?

— Да, — подтвердил он. — Даже несмотря на то что ты была больна.

В другой раз я спросила:

— А английские девушки красивые?

— Красивые, только они не понимают Тринидад. Когда в Англии начинаешь кому–нибудь рассказывать о Тринидаде, никто толком не знает, где это.

— Вам никогда не хотелось жить в Англии?

— Нет. Там слишком холодно, и сыро, и постоянно идет дождь. А зимой так холодно, что можно увидеть собственное дыхание.

— Тетя Сула говорит точно так же. — Потом я вдруг спросила: — А снег можно есть?

Он засмеялся.

— Думаю, что можно, но я никогда не пробовал.

Доктор всегда останавливал машину в начале улицы, я выходила и медленно шла пешком, как будто возвращалась из церкви. Правда, однажды мы увидели Джо, который шел по улице вместе со своим приятелем из соседнего дома и мистером Скоттом, его отцом. Доктор Эммануэль Родригес быстро проговорил: «Молчи, не говори ни слова», затем притормозил возле них и высунулся в окно.

— Добрый вечер, доктор Родригес, — поздоровался высокий светловолосый мужчина. — А мы как раз провожаем домой вашего сына. Мы полдня играли в скрабл, и он разбил нас в пух и в прах.

— Отлично. Как приятно это слышать. Давай, Джо, залезай. — Джо обежал вокруг машины и забрался на заднее сиденье. Доктор продолжал: — А я сегодня работаю таксистом. Увидел по дороге Селию, она шла из церкви. — Я улыбнулась мистеру Скотту, но он как–то странно на меня покосился.

На следующее утро у меня было плохое настроение. Весь день я бродила по дому с хмурым видом и почти не разговаривала, но никто, даже Вильям, не обращали внимания.

Ночью, уже после близости, я села и прислонилась к стене. По комнате летал светлячок, крошечный желтый огонек то вспыхивал, то гас.

— Что случилось, Селия?

— У меня сегодня день рождения. И в первый раз это был обычный день, похожий на все остальные.

Доктор Эммануэль Родригес погладил меня по щеке.

— Почему же ты раньше не сказала, глупышка? — спросил он, спрыгивая с кровати и начиная одеваться. Я решила, что он рассердился и уходит, но он сказал: — Одевайся, поедем в одно местечко.

— Куда? Уже поздно. И потом, что вы скажете мадам?

— А это уже не твоя забота.

— Но нас могут увидеть.

— Не спорь со мной.

И вот мы уже летим вверх по Сэддл–Роад, окна нараспашку, ветер трепет мне волосы, и я до сих пор не имею представления, куда мы направляемся. На улицах почти не было машин и, если не считать собачьего лая, было очень тихо. Мы проехали до конца извилистой дороги, которая вела от Лонг–Сёркл–Роад, мимо маленьких уютных домиков в долине, мимо высоких мощных деревьев и густых зарослей, покрывавших холм, а я все еще не знала, куда мы едем, но мне уже было все равно. Когда дорога круто пошла вверх, я немного испугалась — сможем ли мы одолеть такой подъем, но вскоре мы уже были на вершине, доктор остановил машину и выключил мотор.