И пошла молотьба.

Через каких-то два часа на лощину опускалось вороньё. Бой, где он ещё бурлил, смещался на запад, к гродненским стенам. Но большая часть железных отходила с поля брани, пришпоривая коней, и толпы победителей преследовали их.

Стража всё же успела пропустить своих и запереть ворота. Но кузнец Кирик Вестун приказал выкатить на линию каноны и стрелять. После короткой канонады половинки ворот вместе с большим куском давно не чиненной стены рассыпались, разрушились, грохнулись оземь. Туча пыли поднялась над обломками. Стража попыталась было обороняться на руинах, но тут на неё с тыла напал вооружённый отряд мещан. Впереди всех орудовали Зенон и золоторукий Тихон Ус. Стиснутые между молотом и наковальней, стражники еле успели выбраться Стременным переулком, а затем Старой улицей к замку и там присоединиться к войску, оставив на земле половину своих людей.

Ильяш погладил белого Братчикового коня.

— Жаль, нет у нас ослов, — посетовал Тумаш. — Для полного, значит, подобия.

— Ослов больше, чем надо. — Юрась тронул коня. — Да они сами верхом ездят.

Туча пыли редела. И сквозь неё мещане увидели всадника, вступающего в город. Низкое солнце нимбом стояло над его головой. Горланил, кричал вооружённый народ с ветвями в руках.

— Страшно подумать, — тихо сказал Иуда, — что это было бы, если бы ты сейчас надумал мерзавцем стать. У-у!

— А они, мерзавцы, все когда-нибудь вот так ими делались, — криво улыбнулся Христос.

Стража и войско между тем дрались перед замковым мостом. Им было тяжело. С крыш кидали камни, палки, дохлых кошек. Свистели, улюлюкали. Напирала вооружённая толпа.

Из-за стен долетали томные, ангельские голоса, и потому стражники сражались остервенело: «Значит, нас не бросили, значит, предводители — там».

...А между тем в замке не осталось уже почти никого из высокопоставленных лиц. Часом раньше, как только Христос вошёл в город, все духовные члены совета, войт и пара магнатов под охраной десятка воинов спустились в подземный ход и по воде побрели к выходу, находящемуся за городской чертой, в какой-нибудь тысяче саженей от замка. Они бросили почти все своё воинство и даже бургомистра Устина: не было времени позаботиться о них.

В городе тайно остался один Флориан Босяцкий — готовить городских торговцев.

Остальные отправились в Волковыск за подмогой.

А у ворот замка бурлила сеча. Висели на копьях, били брёвнами в половинки, и ворота тряслись. Падали камни на поднятые над головами щиты. Рубились на зубцах, и впереди всех тряс пузом Тумаш.

Другие между тем выбивали двери церквей и костёлов, врывались туда. Кожаные поршни пинком открывали алтари, секиры раскалывали дароносицы. Гнев и желание уничтожать были превыше жадности. И потому руки цвета земли с треском раздирали ризы, делали из них онучи. Не обошлось и без побоев, которыми отметили особо ненавистных и жадных рясников.

Наконец вышибли ворота замка и ворвались в него. Бежали переходами, рубились, тащили из покоев людей, одетых в парчу. Кучка крестьян поднимала из каменных мешков узников. Поднимала, завязав им глаза, как коней из шахты, чтоб не ослепли.

И наконец, людская толпа ввалилась в тронный зал. Пылали факелы, мужики остановились, поражённые. Перед ними по всему полу были рассыпаны одеяния, кубки, открытые ларцы, бесценное оружие. А у возвышения стоял в белой сорочке и чёрной свитке — подготовился — бургомистр Устин.

— Берите, — сказал он. — Мёртвому ничего не нужно.

Как раз в этот миг кузнец Кирик Вестун в замковой капелле сбросил на пол ударом гизавры разубранного в золото воскового Христа. Тот улыбался, лёжа на спине.

— И тогда так улыбался! Ид-дол!

И наступил поршнем прямо на восковой лик, смял его.

И так вот взяли Гродно. Без большой крови и скоро. Потому что многие ждали. Были, понятно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злость, но меньше было их.

И начали разбирать люди мехи с зерном и на возы их складывать. А храмы разбили, не пограбив. А богатых да немилостивых повели на берег Немана, где повсюду виселицы стояли, вешать чтобы.

Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит, сама из башни, где сидела, сбежала, спустилась по верёвкам, из тюфяка сделанным. Кто говорит — отбили узницу да выпустили.

Но и другой слух был: будто палач с подручными пришёл кончать с нею да про последнее желание спросил. Ну она и попросила клетки ей показать да сказала, что загодя его за работу благодарит. Тот расчувствовался, всё показал, а после клетку явил наилучшую. Сам, дескать, человек поймёт когда-нибудь, что так Церкви с ним сподручнее всего. И тогда все люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, закроются там да ходить будут. Изнутри сколько хочешь открывай, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не откроешь, ибо это уже будет покушение на свободу воли сидящего. Ибо он свои обязанности понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошёл потому что.

И будто Анея попросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама вскочила в ту клетку и заперлась. Те просят, чтобы вышла, а она молится издевательски, язык им показывает и говорит, что как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были бросить её в подземелье и удирать, так как ворвался уже в замок народ.

Не знаем мы, как и верить тому. Одно ведаем: на судилище была она уже рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?». А он ей: «Я шёл». А она опять: «Ты шёл? Как же долго ты шёл!».

А мы вокруг стоим да плачем.

Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот душедёр!». И как он ни распинался про то, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем полезны, палачи», запихнули его в клетку и погнали своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчишки же бежали за палачом и шпыняли его ноги.

Хребтами стояли над Неманом чёрно-сизые грозовые тучи. И по всей дуге берега торчали несчётные глаголы виселиц, а чуть поодаль шевелился народ. Прыгало в воздухе пламя, и откуда-то несло дымом. Потому кто-то, дабы не закоптило Христу белый хитон, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик встал на взгорке, Анея сидела, прижавшись к его ногам, а чуть ниже стояли апостолы.

Мещане и мужики гнали мимо них связанных. Лицо Братчика после недавних событий сильно изменилось, стало сухим, с провалившимися щеками. Остекленели большие глаза. Он понимал, куда угодил, какое тяжкое решение взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, им самим осужденных.

Он не хотел этого. Но знал, что ничего не сможет поделать, если смерти вот этих, схваченных, потребует люд. И тогда возвращения к чистоте не будет.

Перед ним поставили Устина. Глаза бургомистра теперь не горели угольями из-под постриженных в скобку волос. Они словно погасли, но глядели мужественно.

— Зачем позволил попам править старым советом и городом?

— Они пришли с королевским войском, — твёрдо ответствовал Устин. — И совет сдался. Я не хотел этого больше всех. Но я человек. Я слаб.