— Чего встал? Иди...

Грубый от вечных дождей и ветров голос.

— Ну.

Глаза Христа повлажнели. И тут из дома вышел он. И у него мало чего осталось от мягкого лица с тёмными очами. Нестерпимо грубая рожа. Столько кривил душой, что глаза блудливо бегают. И даже не узнал. Да что! Каждый день жадности как тысяча веков, и только у щедрого хозяина жизнь коротка и певуча, как птичий полёт.

— Чего он? — спросил хозяин. — Ты говорила с ним, Теодора?

Имя, которое раньше звучало как мёд. Тягучая жизнь скряги! Проклятие!

— Хлеба, видать.

— Даже гостю — хлеб только для тела, — опустил глаза школяр. — Хлеб души — милость и понимание.

— Святоша из бродяг, — понял хозяин. — Иди. Если бы я этак всем хлеба давал, куда бы мои пятьдесят валков[115] пошли? Псу под хвост? Иди, говорю.

Христос молчал. Ему ещё в чём-то нужно было убедиться. В чём? Ага, промелькнёт ли на её лице хотя бы тень воспоминания.

— Ты кто? — спросил хозяин.

— Христос, — машинально ответил он.

Хозяин даже не особо удивился.

— И чудеса можешь?

— Кое-что могу.

— Тогда сделай для меня... Вот и поминальничек подготовил, да в храм пока не решался... Ну уж теперь!..

— Что?

— Я тебе... сала кусок дам. А ты за это сделай, чтоб... Вот тут всё... Чтоб у Янки... корова сдохла и у Григория... И у Андрея, и у другого Андрея... И у Наума, и у Василия, и у Алеся, и у Евгения, и особенно у Ладыся, паскуды, еретика.

Христос вздохнул и взял поминальник.

— А... сало?

— Не надо. Истинно говорю тебе, сегодня же воздадут тебе по желаниям твоим... Бывай, женщина.

Пошёл. Женщина при звуках последних слов разогнулась было, вспоминая что-то давнее и тёплое, но так и не вспомнила и вновь склонилась к грядкам.

Теперь он шёл прямо к площади. Незачем было прятаться от людей. И тут жизнь нанесла ему страшный, в самое сердце, удар. Хоть бы знать, что он предан счастливыми и добрыми. «Чтоб корова сдохла...». Вот и всё, что дала ей жизнь. Человека, что лжёт и кается, святошу, что крестится истовее всех, а сам... Тонет друг, а такой вот святой, лживая вонючка, только что вылизав сильному весь зад, говорит ему с берега: «Сочувствую, братец, сочувствую, но ничем помочь не могу. Ты лучше скорей на дно опускайся».

...Почти у самой площади он разминулся с тремя вооружёнными монахами. Ему бьшо всё равно, куда они едут, он не оглядывался и не видел, что они вошли в дом хозяина.

Христос вышел на площадь под общинный дуб и, поражённый, снова чуть не бросился в проулок. Подобные зрелища всегда принуждали его ноги двигаться самостоятельно.

Под дубом длинным глаголем стояли столы. За ними сидели люди в доминиканских рясах. Сбоку пристроился возле жаровни палач, чистил щепочкой ногти. Человек пятьдесят, закованных в латы, меченных крестами — чернь на серебре, — окружало стол: духовная стража, гвардия Церкви.

Несколько «гвардейцев» окружили маленькую кучку людей. Повсюду шныряли служки в рясах. Таскали брёвна и поленья под пять дубовых столбов, вкопанных в землю с подветренной стороны.

Апостолы стояли поодаль, и Христос пошёл к ним. Бояться особенно было некого. Их тринадцать, все вооружены, дёшево жизнь не продадут в случае чего.

Он страшно не любил орден псов Пана Бога. Вынюхивать, искать, карать — вот в чём видят они служение Богу. Жаль, что нельзя напасть и разогнать эту падлу. Сил маловато. Был бы тут ещё деревенский народ! Но это не город, жители, видать, в страхе попрятались. Стоит маленькая кучка людей. Может, свояки схваченных.

Христос подошёл к своим.

— Сыскная инквизиция заседает, — непонятно кому растолковал дурило Иаков. — Святая служба.

Глаза Христа встретились с глазами Иуды. Тот слегка позеленел, и школяр понял, что Раввуни явно не по себе.

— И сюда добрались, — сказал иудей. — Двести пятьдесят лет ползли. Дотянулась святая служба... А я словно сам помню.

— У нас она долго не протянет, — буркнул Тумаш. — Не бойся. Тебя не дадим.

Они увидели, что перед святым синедрионом стоит связанный мужчина. Ранняя седина. Злое, резкое лицо. Глубокие глаза.

Апостолы смотрели на него и не слушали вопросов службы. Вопросы были всегда почти одинаковыми. Это потом, в протоколах, их расцвечивали красками мудрости, чистого благородства и веры, которые опровергали и разбивали вдребезги утверждения еретиков. А в действительности следствие было быстрым и омерзительным делом, весьма будничным и грустным. Вопрос — ответ — признание или отрицание, и тогда несколько слов при пытке, — приговор — напутствие перед казнью. Никого не занимало, что человек чувствует, почему совершил то или иное, говорит он правду или нет (доносчику лучше знать, чем оболганному). Если подсудимых набиралось много или судьи спешили, задавали только несколько вопросов, особенно если дело касалось одного подсудимого, а не организации. Мелких еретиков, которых нельзя было назвать страшным словом «ересиарх», осуждали часто и без этого. На больших колдовских процессах в Германии, когда требовалось за каких-то пару дней очистить город от двухсот-трёхсот человек, заподозренных в ведовстве, признания жертв щёлкали как орехи. В случае судебной ошибки обелял и воздавал за муки местом в раю Пан Бог.

Были и правила: «Один доносчик не доносчик» (в Германии недавних времён на это не обращали внимания, что свидетельствует о безусловном прогрессе), но подсудимый мог признать правдивость доноса; «Нельзя два раза применять одну пытку», но можно было её «прерывать и начинать снова»; «Признание и самоосуждение — цветок дознания», но когда человек не признавался и на дыбе, его считали «сильно заподозренным в ереси» и выпускали под надзор.

Страшным было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовековой лжи и привычной криводушности столкнулась с первобытной, языческой ещё, правдивостью большинства людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверей), свидетельствовал только своим словом: за лжесвидетельство убивали. Но уже тогда среди наиболее близких к храму людей начинали буйно расцветать ложь, кривая присяга, лжесвидетельства, доносы — всё то, о чем народ недоумённо говорил: душою рыгнул.

За пару столетий этому успешно научили целое общество. Как же тогда не поверить, что вера и догма смягчают нравы?!

— Говорил позорящие слова на Пана Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?

Человек, видимо, был старой закваски. Не понимал, почему должен лгать.

— Я Его не ругал. Зачем мне оскорблять Его? Я о другом...

Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь поступок, а часть его, то, что было в действительности. Он не знал, что достаточно и части, что остальное добавят за него.

Со всех сторон на это единственное человеческое лицо глядели морды. Обессиленные ночными бдениями или жирные, пергаментные или налитые кровью, но всё равно морды. Каждое — не обличье, не «образ Божий», не признак Высшего Существа, не Лик, а именно os porsi, свиное рыло без стыда и совести... Ждали.

— Я не ругал, — повторил мужчина. — Пустое место не ругают. Я просто говорил, что не допустил бы Он таких мук для добрых, если бы был.

— Отведите... По оговору сознался... Следующий.

Подвели шляхтича. Очень потёртая свитка, запорошенная пылью разных дорог, сбитые сапоги. Видать, бездомный. Маленький, тщедушный собою, уже в годах. Личико с кулачок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.