И видит Бог, смеялась та голова. Может, просто зубы скалила, а может, потешалась над нашими бедами. И зубы были величиной с конские, но острые, и много их было на такую голову, даже слишком.

Глаза огромные, как блюдца, мутно-синие в зелень, остекленелые. И страшно было смотреть в эти глаза, и мурашки по спине, будто Евиного змея увидел, и неудобно как-то, и будто в чём-то виноват.

Лекарю, понятно, страшно было глядеть. А я, Андроник Логофил, что случайно был тогда в Смаллянах, к озеру тому ни ногой. Лекарю можно, а у меня такого заступника, как у него, нету. Да и не занимал меня проклятый зверь. Я в вере твёрд и любопытства излишнего не проявляю. Не похвально оно для христианина, любопытство.

Только потом поняли мы, над чем смеялся дохлый зверь. Тогда, когда так называемый Христос в Гродно вошёл, и людей побил, и ксёндзов[10] с магнатами побил. А явился он за грехи католических[11] сыроедцев и особенно за грехи кардинала Лотра[12].

Громадина лежала на берегу и смердела, что дьявол его знает с каких допотопных часов пришла и вот, по неизвестной причине сдохла. Может, потому, что появился человек... Но это мудрствования начались уже. А христианин мудрствовать не должен, чтоб не пострадала вера. И без того упала она в последние наши времена.

И было в глазах остекленевших, во всём издыхании твари этой и в смраде некое пророчество. Но какое — слабым мозгам человеческим до сих пор не удалось понять.

...И ещё было в тот год страшное и непонятное. Только уже не на земле, а на небе. Возникали где-то далеко озёра и океаны, и замки плыли в облаках, и неведомые возле них деревья, и стада на пастбищах.

Плыли в небе корабли под кровавыми парусами.

И вставали в небе города, так крупно, что жителей можно было узнать в лицо, и один узнал в этом дьявольском городе приятеля, а за это его отвели в городскую темницу. Потому что, раз у тебя уже приятели в таких городах живут, ясно, что ты за птица.

А то было ещё тогда в Мстиславле. Вышел только день назад из города шляхетский полк на границу. И вот увидели этот полк жители. Идёт по небу. А через несколько дней вырезали и выбили этот полк до последнего человека. Шли Москву бить, а вместо этого Москва их побила. Шли по небу, куда через несколько дней и отправились. Это, значит, Бог знак подал.

А из Менска в то самое время увидели в небе два легиона, которые, сцепившись, дрались так, что ясно было: мало кто останется в живых. Можно было разглядеть дым, сабли, коней, что ржали без звука, и каноны[13]. О горе великое! О ярость человеческая!

А потом выяснилось: видели сечу наших с татарами, теми, каких ещё князь Василий Третий на нас навёл. А бились за Мозырем. А туда от Менска почти сто шестьдесят две менские версты[14], как птице лететь.

И от ужаса, голода, битв и знаков небесных понятно было: наступают последние времена, погибель лютая человечеству и вымирание. Те времена, когда, может, не только на развод людей не останется, но и одного, чтобы плакать над трупами. Те, когда остаётся только и надеяться, что на высший разум.

Думаю, сказки это. Никто ничего не знает. И не Он это, наверное, приходил. Но то, что на небе делалось и что сделалось в ту ночь, это правда, это многие видели. И потому поверили легко. А может, и не потому, а просто растерялись.

...Весной той, ночью — а видели это жители Мира, и Несвижа, и Слуцка, и Слонима, всех тех городов и весей — с шипением и свистом промчал по небу огненный змей с длинным ярким хвостом.

Ближе всех видели его мужики деревни Ванячье, что под Миром. Пролетело сверху, и вниз, и наискось и громыхнулось за окоёмом. Содрогнулась земля, полыхнуло что-то огнём, а потом долетел глухой удар.

Утром самые смелые пошли в ту сторону. Увидели огромную яму — шесть, если не больше, домов влезет — с боками оплавленными, что-то блестящее на дне и разметённую вокруг, тёплую, как печка, землю.

Яму ту, вместе со всем, потом мирский капеллан повелел, не глядя и не копаясь, землёй засыпать — чтоб искушения не было и чтобы не прикасаться к следам змеевым. Ведь всем известно, чьим орудием был змей. Но это потом, на другой день.

И тогда увидели мужики под кустами, в тумане, человека, что лежал, широко раскинувши руки, ничком, как свергнутый, как лежал Сатана, когда Пан Бог свергнул его с небес.

Лежал он недвижимо. Потом крики испуга то ли разбудили его, то ли привели в сознание. И он опёрся на руки, а после медленно встал и взял с земли плащ. И тогда все увидели, что он в одежде школяра, и тут уж крикнули и подошли, а до того боялись.

Спросили его, кто такой, а он сказал, что странствующий школяр и заблудился, и хорошо видел, как падает это с неба... И далеко от него; но так как он и дальше блуждал, то случайно вышел на это самое место и тут увидел, что земля горячая. А поскольку кресало он потерял, а сам очень замёрз, то лёг на горячую землю и проспал, как на лежанке. А когда у него спросили, почему это у него лоб разбитый, он сказал, что вчера, дорогой, подрался с бродячим монахом в корчме.

И тогда у него спросили, как это он не боялся так близко от дьявольского места спать. А он сказал, что никаких дьяволов на свете не боится и с охотою бы на их вид поглядел или даже выспался с ними на одной печке — так как ему это безразлично.

Был он не такой уж и молодой, лет тридцати пяти, но очень сильный и на голову выше всех. Лицо какое-то не такое и, как те люди мне сказали, смешноватое, брови густые и длинные, зубы на удивление белые. У пояса его висел корд[15] в блестящих ножнах. Блестящих, но дешёвых, так как это было не серебро.

И мужики эти пустили его идти своей дорогой, а сами пошли к капеллану. И школяр пошёл.

Флор Мамонтович, шляхтич, потом говорил мне, что он первый обо всём догадался. Ибо, возвращаясь из города домой и встретив этого одного на дороге в его плаще, испугался, приняв его за Христа. Словно вдруг и на минуту смекнул — даже ноги к земле прикипели и небо показалось с литовский кожух. Но тут удивляться не надо. Этот Флор, известно, как всегда, был в подпитии. Все знают, чего он так рано из города ходит.

...А потом видели его уже с двумя другими людьми... А после видели шесть человек... Десять... Потом их было тринадцать, и за ними тянулся крытый кужелью[16] фургон.

Так считали люди. Но мы ничего такого не замечали, даже если оно и было. Иначе почему бы он был сначала таким, как мы, почему никуда не вмешивался и не лез, почему не помог людям?

Наболтал тут бесстыдно в единственной своей записи о нём, о слухах, какие ходили про начало его, Андроник Логофил. И ничего более не сказал, понадеявшись на других. Про главное не сказал.

А было не так. Было вот как. Слушайте, люди.

Земля была чёрная.

Вся в сетке трещин, в глубоких расщелинах, сухая, как ладонь земледельца и как пыль. Редко, иногда в половине сажени один от другого, шевелились на ней чахлые ржаные ростки.

Ветер временами вздыхал среди зноя, но приносил только ещё большую жару, как из раскалённой печки. И тогда полем блуждали карликовые смерчи. Они несли пыль, но такую чёрную, что казалось: пепел.

И такой же пепел вился из-под копыт охотничьей кавалькады, что мчала полем, а потом дорогой, к недалёкому селу.