— Паны! На соломе спите — зубами чухаетесь!

И тут страшный, нездешний вопль оборвал перебранку.

— Босяки! — кричал Раввуни. — Чтоб вы, как свиньи, только мёртвые в небо глядели, чтоб вы, как светильники, каждое утро угасали, чтоб вы всегда пустыми были, как собачья миска у дрянного хозяина, у собаки этой, Жигмонта!!!

— Иудей, — сказал кто-то.

— Эй, — издевательски бросил Корнила. — Почём земля горшечника?!

— Тебе таки это нужно знать, если уж Христа продать собрался.

Кое-кто в железных шеренгах опустил голову. И тут Ляввей сделал то, что переполнило чашу терпения. Он протянул руку, и на ладони его неведомо откуда появился зайчонок. Он отпустил зверушку, и та лупанула вдоль поля — спасаться.

— Вот! Займите у него мужества!

Корнила взревел и подал знак. Войско спустилось в широкую лощину. Сочно зачавкало под копытами коней. Перед железными лежало большое поле, и по нему скакали к войску два всадника в лёгких кольчугах с пластинами и наплечниками — Братчик и Фома.

— Гай! Гай! Давай двоих на поединок!

Корнила, крякнув, глянул на сотника Пархвера:

— А?

Пархвер кивнул.

Братчик на белом коне с лёгким мечом да Фома на рыжем крутились перед ними, дразнили. Ждать долго не пришлось. Навстречу им помчались Корнила и на грузном битюге великан Пархвер. Конь Корнилы был вороным, Пархвера — вороной с белыми полосами, гривой и хвостом.

Угрожающе были нацелены копья, верещала и колотилась под копытами земля. Конники неслись, тяжёлые и страшные, как бронтозавры, на конях, закованных в сталь.

Братчик увидел, что конские ноги выше бабок в чулках грязи, и подмигнул Тумашу:

— Пусть постоят остальные, пока мы тут драться будем.

Ярилыцики потихоньку ретировались, и никто их за это не осуждал. Они своё сделали, пришёл черёд более серьёзного дела.

Горы железа летели на мужицких бойцов, и в рядах защитников города триумфально завыли, заулюлюкали. Ясно было: конец. В одном Пархвере сажень и шесть дюймов. И тут случилось неожиданное. Когда железные были уже совсем близко, Тумаш и Христос поставили коней на дыбы, повернули их в воздухе и шенкелями заставили сделать скачок в сторону.

Две горы с разгона промахнули мимо них. Юрась же умудрился догнать Корнилу и плоскостью меча ляснуть его по железному заду. Загудело. Захохотало мужицкое войско. Разозлённый Корнила попробовал сделать то, что не дозволялось и было ошибкой: через плечо, как палкой, огреть противника копьём. Юрась перехватил оружие и, вырвав, бросил на землю.

Корнила схватился за меч. Теперь, когда он лишился копья и не мог уже разить противника издали, тяжеловесность его из преимущества превратилась в недостаток. Теперь он оказался в проигрышном положении: мечи были равной длины, а враг двигался куда проворнее. Оставалось надеяться на непробиваемый миланский панцирь.

Две пары воинов дрались среди поля, и тысячи глаз глядели на них.

— А ну, а ну, — подзадоривал Фома. — Дав-вай, собачья кость. Где уж тебе!.. Мы... от Всеслава.

— Я сам... от Всеслава, — хрюкал Пархвер.

— От хорька ты, а не от Всеслава. От хоря и свиньи.

Пархвер сильно потел. Но Фоме приходилось тяжелей. Несмотря на большую силу и вес, перед сотником он был мелковат.

— Хам!

— Сам хам!

Лязгали мечи. Рассветные лучи сверкали на латах. Всё это напоминало весёлую и жуткую игру.

— Держ-жись, Христос.

— На тебе!

— Ы-ых! — отбил удар меча Корнила.

— Хорошо, что ты стрелу вытащил, — скалил зубы Юрась. — Несподручно было бы с ней... на... коне.

Неистово звенели мечи. Корнила шумно выдыхал и ругался.

— Шутишь грубо, — бросил Христос. — Мозги у тебя куриные.

— Верному мозги... без надобности.

— Так я их тебе сейчас... совсем вышибу.

Неуловимым выпадом он отбил меч Корнилы и ошеломил тысячника. Тот крутнулся и грузно, тяжко ахнулся о землю. Не мог подняться. Юрась склонился, подхватил с земли копьё и поднёс острый конец к груди лежащего. Войска ахнули.

— Держись, — сказал Христос. — Вставай.

Корнила встал и криво пошёл, сам не зная куда. Железные ещё подались вперёд — помочь вождю, спустились почти все в лощину. Из их рядов показались пасти канонов. Их тянули, и колёса по колодку вязли в земле.

Юрась несколькими толчками копья направил Корнилу в нужную сторону и стал глядеть на Тумаша. Тот бился отчаянно, но удары великана были страшными — двуручный меч Тумаша каждый раз отлетал за спину.

Корнилу наконец оттащили к своим. Он, придя в себя, кричал, приказывал что-то. С ним спорили. И всё же с его стороны внезапно рявкнул один канон: месть двигала тысячником.

Над головами бойцов пролетело ядро, вспахало землю перед мужицким войском.

— Эй, — кричали оттуда. — Поединок не кончен! Горшки кидать будем!

Затем с той стороны долетел лязг: мужицкая катапульта метнула горшок с грязью — в знак предупреждения... Корнилу схватили за руки, уговаривали.

Но результат перестрелки сказался сразу же. Только вышел он неожиданным. Горшок недолётом — видать, не отрегулировали натяжку жил катапульты — упал прямо на голову Пархверу, и та застряла в нём.

— Эй, кум, помочь, что ли? — спросил Фома.

Ударил слегка по горшку, расколол его. По шлему, по лицу, по усам великана плыла жидкая, глинистая грязь.

— Умылся бы, что ли.

Большие синие глаза Пархвера загорелись неудержимой яростью. Он поднял двуручный меч и слепо опустил его. Тумаш еле успел поставить своего лёгкого коня на дыбы, и лезвие вошло глубоко в землю.

И тогда Фома дал врагу ловкого пинка в выпяченный зад. Пархвер вылетел из седла. Хохот покатился над полем. Победители помчали к своим.

Корнила поднял руку в железной перчатке и опустил её.

— Трогай!

Наступило лёгкое замешательство. Чавканье долетало отовсюду.

— Кони завязли, — сказал кто-то. — Не успеем выбраться и взять строй.

— Чёрт! — выбранился Корнила. — Холера! Каноны на линию!

Начали тащить каноны. Но толпа на гребнях уже пришла в движение, поплыла вниз, как белая лава. Медленно и грозно. Пушечные мастера спешили, но тяжёлые каноны заваливались, показывая хоботы небу.

...И вдруг тысячи глоток затянули дикий и суровый хорал.

Ноги в поршнях топтали вереск. Ревели над головами дуды, но голоса заглушали их. Медленно, очень медленно, в реянии оружия над головой, плыло мужицкое войско, словно по линейке обрезанное спереди.

Суровые, как обожжённая глина, лица стариков. Суровые, оливковые от загара лица молодых. Сурово и страшно всё выше и выше воспарял хорал:

Вскинулся над головами белый с золотом и пурпуром хоругвь-стяг.

И вдруг этот медленный, как лава, поток взорвался рыком, покатился с неимоверной, всесокрушающей скоростью. Лес копий всё вырастал над ним, всё ближе были обезумевшие от гнева лица. Час настал.

— А-а-а! Юрий! Юрий! Край! Край!

Взревели навстречу им каноны. Круглые белые хлопья дыма расплылись в туман. Гурьба катилась и вырастала, как во сне. Налетела. Затопила. Вознеслись багры, начали хватать конных и валить их из сёдел на землю, с которой они, тяжёлые, почти не могли подняться. Полетели стрелы и камни. Залязгали дубины и цепы по железным шлемам.