Да, говорю я вам, боль придет вновь, и она будет сильнее той, что вы пережили, в десятки раз. Человек — свеча, страдание — пламя. Оно пожирает нас! Но коли так, то что бы ни согласился отдать страждущий за возможность иметь под рукой какое-нибудь недорогое средство, каковое он мог бы употребить по назначению в нужный час? Подумайте, друзья мои. Подумайте, что бы вы ни отдали за этот чудодейственный эликсир…

Гаммер делает паузу, дабы его слова дошли до каждого. Сегодня он в голосе, и народу собралось достаточно, толпа человек пятьдесят, вдыхающая спертый, пахнущий травой и выпивкой воздух. Раздается звяканье монет, совсем тихое, но для уха Гаммера вполне различимое.

Джеймс, слышавший эту речь раз двадцать, крутит по сторонам головой, чтобы получше разглядеть людей, перед которыми ему вскоре предстоит ломать комедию. От фермеров в теплых кафтанах из плотной шерстяной ткани поднимается пар, как от домашней скотины; подмастерья в рубахах из бумазеи с жадностью предвкушают развлечение, чтоб было что сохранить в памяти и смаковать в течение предстоящей недели, наполненной тяжким трудом. Торговки стоят в льняных чепцах и платьях, некоторые держатся потрескавшимися руками за местных красавцев в кожаных жилетах. По меньшей мере два лица знакомы ему с прошлых ярмарок — это профессиональные актеры балаганов. Один ходит по проволоке, другой продает талисманы, оберегающие либо от пулевых ранений, либо от триппера, либо от зубной боли. Они наверняка его узнают, но это не страшно. Среди балаганных артистов существует негласная круговая порука. Хороший новенький номер скорее приносит пользу, чем угрожает конкуренцией. Больше понтеров — больше азарта. И кошельки развязываются сами собой.

Женщина, стоящая рядом с Джеймсом, незаметно тычет его под ребро, что означает: «Стой тихо. Не привлекай внимания». Это Грейс Бойлан, бывшая проститутка, впрочем и по сию пору готовая предоставить свои услуги тем, кто отдает предпочтение дородным, материнского склада шлюхам. Гаммер говорит, у нее хорошее лицо в том смысле, что оно никак не выдает ее характер. К тому же она никогда не переигрывает, как это делала нанятая Гаммером потаскушка из Девайзеса, воздевавшая руки к небу и завывавшая словно Фисба. Народ хохотал, и дело иногда принимало скверный оборот. Грейс никогда не теряет спокойствия, на нее можно положиться. Но самое главное — она на удивление неприметна.

Гаммер вытаскивает из рукава носовой платок, чтобы вытереть пот. На нем добротное черное одеяние — не то священник, не то врач. Пот натуральный, так же как и жара и тяжело дышащее, любопытное стоглазое чудище, пялящееся на него со всех сторон. Обман — вещь сугубо материальная. Нелегкое, но изящное завершение рыночного дня. Тут есть чем гордиться. И Гаммер горд. С той поры, когда он был сопливым мальчишкой, жившим на омерзительной окраине одного английского города, его мечтой было стать Марли Гаммером, и благодаря своим непрестанным усилиям и способности безошибочно угадывать человеческие слабости он достиг желаемого. В воображении он уже шествует по полям из золотых ковров. И лишь иногда, пребывая в желчном настроении, мрачными, ненастными днями, он оглядывается вокруг и видит молодых волков, бегущих за ним по пятам. Видит и содрогается.

— Друзья! Я пришел к вам сегодня как христианин и джентльмен. Я не гонюсь за наживой. — Гаммер ждет смешков, и они раздаются с разных сторон; тогда он закрывает глаза, как бы говоря, что давно привык к подобной несправедливости. — Я не гонюсь за наживой, мне требуется лишь самая малость для поддержания моего крестового похода. Ибо если боль от дьявола, то бороться с ней — значит бороться на стороне ангельской рати!

Позади Гаммера стоит окованный железом ящик. Он поднимает крышку и достает бутыль с темно-коричневой жидкостью. Оставшуюся часть своей речи Гаммер произносит, обеими руками прижимая эту бутыль к сердцу.

— Когда-то в юности я был обручен с девушкой прелести необыкновенной. Девушкой такой красоты и добродетели…

Слышится голос:

— Либо одно, либо другое. Сии качества еще никому не удавалось совмещать!

— …такой христианской добродетели, что никогда мне более не встретить подобного создания. Разве только в мире ином. Она была моей невестой, но лишь один быстротечный год, потом слегла от болезни, с которой не могли совладать самые знаменитые лекари. Зрелище ее страданий… — Он сглатывает комок, слышится сочувственное женское оханье, — …привело меня к самой пропасти безумия. Я молился, чтоб занять ее место, чтоб умер я, а она осталась жива. Но этому не суждено было сбыться. — Глаза его влажнеют. Одна огромная слеза катится по щеке. Какое-то мгновение кажется, что Гаммер не в состоянии продолжать. Он стонет. — Почему, вопрошал я, почему меня миновала участь сия? За что? Мне не было на земле счастья без моей суженой. Но однажды мне привиделось во сне, будто я, Марли Гаммер, избран орудием, которое должно облегчить бремя человеческого страдания. Задача не из простых! Годами я изучал наследие древнейших мудрецов. Жадно поглощал хранящиеся в библиотеках ученые книги. Штудировал Галена.[15] Состоял в переписке с великим Бурхаве.[16] И все безрезультатно. Признаюсь, я уже было забросил свои изыскания, как однажды в знаменитой Александрийской библиотеке тамошний ученый муж, человек старинной учтивости, принес мне фолиант, покрытый пылью столетий, и сказал…

— Каким языком он изъяснялся?

Настораживает, что голос, перебивший оратора, явно принадлежит человеку образованному. Лицо Гаммера выдает еле заметную неуверенность, секундное замешательство. Он не видит того, кто задал вопрос. И адресуется ко всем зрителям:

— Сударь, он говорил на своем языке, как и я на своем. Мы владели одним языком. «Вот, — произнес древний муж, — вот то, что ты ищешь». Я открыл фолиант и принялся читать. Когда же пропел петух и солнце взошло на небе, я все еще читал эту книгу. Ее написал, друзья мои, тот самый доктор, что лечил лучника Филоктета[17] от укуса змеи…

— А твой эликсир сводит бородавки?

— Сколько он стоит?

— Терпение, терпение… В том фолианте я нашел пропись снадобья, которое с некоторыми изменениями, сделанными мною для удовольствия правоверных христиан, я сейчас представляю почтенной публике. — Гаммер поднимает бутылку, как потир для причастия. — И все же я не хочу, чтобы мне верили на слово. Я не продам вам ни одной бутылки, пока действие лекарства не будет подтверждено на опыте.

— Ну и как же ты это сделаешь?

Грейс снова тычет Джеймса под ребро. На этот раз ее жест означает: «Приготовься».

— Я намереваюсь здесь, у вас на глазах, на этом помосте… — Имеется в виду дюжина ящиков из-под чая, покрытых грязной холстиной, — …продемонстрировать самым очевидным образом чудодейственную силу лекарства. Я не вожу с собой никаких свидетельств, хотя если б захотел, то выложил бы ими дорогу до самой Шотландии. Лучше один раз увидеть. В конце концов, Фома все равно стал святым, несмотря на то что возжелал вложить персты свои в раны Спасителя.

— Богохульствуете, сударь. — Опять тот же голос.

— Об этом написано в Евангелиях, друг мой, если ты, конечно, удосужишься прочесть.

Гаммер ставит бутылку на маленький столик, на котором уже приготовлен огарок свечи и нечто, блестящее на свету: инструмент.

— В поисках verus,[18] — гудит его голос, — конечно же, будет необходимо причинить боль, прежде чем ее снять. Страдание продлится недолго, но чем острее его клыки, тем слаще последующее избавление. Кто из вас готов попробовать? Кто готов пожертвовать каплю своей крови ради облегчения страданий сограждан? Уверяю вас, что риска почти никакого. — Он берет инструмент. Это стальная булавка, заточенная чрезвычайно остро. — Подходите же, кто-нибудь… — Гаммер указывает на тех людей в толпе, которые явно не согласятся, получает ожидаемый отказ, их торопливое: «Только не я, Боже правый!» И тогда его взгляд падает на Джеймса и Грейс. — Сударыня, вы матушка этого милого мальчика?