С маленьким засранцем Марком Гриффином.

И что ему сказать? Как ответить? Слова в данных обстоятельствах могут оказаться не только неадекватными, не только малоубедительными, но еще и губительными. Кто знает, сможет ли он их контролировать? Даже если начать спокойно: с разумного и вполне лицеприятного «Извините» или «Прошу прощения, с кем имею честь», — кто знает, не последует ли за этим поток менее лицеприятных выражений? Кроме того, не стоит забывать — здесь Мириам. Стоит все так же на ступеньке, слушает. Чего она ждет? Тоже слов? Сложившихся в ответ на свой вопрос? Вопрос двадцатипятилетней давности? Который она тогда не задала? Который так и остался незаданным, непроизнесенным — завис в пространстве между ними? Остался на всю жизнь барьером, стеной из радиоактивных пылевых частиц, иногда проглядывающих, а иногда — не очень?

Пока не поздно, нужно бросить трубку. Сказать ей, что это очередной репортеришка в погоне за наживой, но…

— Ведь так, Нортон?

Возможность ускользает.

Он быстро проходит через прихожую и возвращается в гостиную. Ногой захлопывает дверь.

Слова, слова…

Он с ними был всегда на «ты». Умел договариваться, путать, отрицать, отбиваться.

— Простите… не расслышал, как вас?

— Боже мой!

Марк оглядывает комнату. Ему жарко, душно. Он качает головой.

— Нортон, умоляю, давай без этого, — шепчет он и переводит взгляд на потолок, — я умоляю тебя.

Теперь мозг Марка опустел. Как будто все сто вариантов продолжения разговора улетучились.

Остался только гнев.

— Ты же знаешь, кто я. — Он тяжело дышит. — Это из-за тебя я такой.

— Перестаньте, успокойтесь. Расслабьтесь. Я… я думал, вы еще в реанимации. Я читал, что…

— Я тут, не переживай. — Марк слегка поворачивает голову. И чувствует, как тянут трубки капельниц. — Но это… — продолжает он, — это все фигня. Главное — я всю жизнь винил его. Все эти годы. А оказалось, был не прав. Я был не прав. Это сделал ты.

— Что сделал?

— Ну хватит! — Марк наклоняется вперед. Он хочет рассмеяться, но понимает, что звук и отдаленно не напомнит смех. — Тогда ты отмазал Фрэнка Болджера, — произносит он, — теперь кого? Себя? Только все оборачивается против. И ты приссал.

— О чем вы? Это… это какая-то нелепость!

Нортон останавливается в центре гостиной. Смотрит на телеэкран, висящий над камином. Видит свое отражение в сером стекле: состоятельный мужчина средних лет, в пальто и шарфе, говорит по телефону.

Как всегда, по работе.

— Никого я не отмазывал.

И все-таки он обескуражен. И слегка взбешен. Новизна ощущений стирается. Он лезет в карман за новой дозой.

Ему немножко жаль, что разговор происходит по телефону. Хотелось бы стоять лицом к лицу. Или хотя бы представлять себе, как выглядит Гриффин. Но это невозможно. Возможно только собирать по крохам картинки из далекого прошлого, надерганные из отчетов, обрывков разговоров, снов.

Образы пятилетнего мальчика с лицом в крови и ошарашенным, отсутствующим взором. Мальчика, бредущего по битому стеклу… бредущего на него, на Нортона…

Хотя Нортона там даже не было.

— Послушай, — продолжает Марк, — ты, видимо, считаешь меня дебилом и придурком, и черт с тобой. Я только вот что скажу тебе.

Марк понятия не имеет, что это за «вот что» и во что оно выльется, но ему уже не остановиться. Это так же непреодолимо, как рвотный рефлекс.

— Я выжил и буду выживать, усек? Авария, выстрел в спину, мне насрать, я буду жить. Мне нужно, чтобы рано или поздно ты заплатил за то, что сделал с моей семьей… — на последних словах в нем поднимается уже не рвотный рефлекс, а праведный гнев, — и что продолжаешь с ней делать. — Он вдруг вспоминает о трех фотографиях. Что с ними? Где они? — Но теперь все, — продолжает он. — С этим покончено. Я больше не потерплю издевательств. Теперь я здесь, Нортон, здесь, и тебе от меня не скрыться.

Он прижимает трубку к уху с таким остервенением, что уху становится больно.

Другую руку он поднимает вверх. Она дрожит.

Нортон пока молчит. Но уже чувствует приближение новой стадии: сосредоточенность превращается в нетерпение, вина — в негодование. Вот тут-то нужно собраться и не растерять эти ощущения.

Как смеет этот пидорасеныш так с ним разговаривать? Уж если на то пошло, как он вообще смел позвонить ему? И куда — домой!

Это просто возмутительно.

Нортону удается вытолкать из пузырька одну таблетку, но она падает на ковер.

Дерьмо.

Марк сидит на кровати и вслушивается. Он силится истолковать молчание. Но не находит объяснения.

— Поэтому, если ты еще хоть раз кого-нибудь пришлешь, — продолжает он, — в больницу: копа, посетителя, не важно… — Он медлит, прекрасно понимая абсурдность следующего заявления и все равно не в силах промолчать. — Я задушу их собственными руками. Ясно? А потом приду по твою душу.

Нортон пытается нагнуться и поднять с полу таблетку. Не выходит. Он сопит, пыхтит, пытается достать из пузырька замену.

Молчи, не говори ни слова.

— И кстати, — продолжает Марк. Он сдерживается, хотя его снедает почти непреодолимое желание добить противника, — сейчас я не могу до тебя добраться — будем реалистами, — уже, наверно, слишком поздно… Но ведь мы оба знаем, что я не одинок. И если меня еще можно сбросить со счетов — хрен, мол, с ним, этот клоун все равно рано или поздно сойдет с дистанции, — то ее нельзя. — Он замолкает и ждет. Глаза широко раскрыты. — Да уж, — произносит он, — никак нельзя. Надеюсь, она не подведет. Я искренне надеюсь, что она тебя, на хрен, четвертует.

Боже, спаси и сохрани…

Нортон подносит ко рту таблетку. Он чувствует — финита; знает, что любые попытки апеллировать к силе воли и сдержанности окажутся теперь бесплодными. Он отпускает тормоза. Это неминуемо.

Сейчас его прорвет…

Но это ладно. Он не против. Он даже где-то рад. Кладет таблетку на язык, глотает.

— А знаешь, говнюк засратый, — произносит он, — ты совершенно прав. И я не допущу этого. По-моему, я с ней уже достаточно дерьма нахавался.

Намекает на то, что Марка как угрозу он вообще не рассматривает. Не слишком ли тонкий намек для… кого? Для ребенка? Но его собеседник давно уже не ребенок. Отнюдь. Да и какие, к черту, тонкости!

— Слушай, Марк, кончай валять балду, — говорит он и откашливается, — ты меня затрахал уже. Думаешь, чего я сейчас спешу к ней на встречу?

Марк вздрагивает:

— Что?!

Его мозг автоматом перепроверяет последние несколько секунд.

— То самое. Думаешь, обсудить, кто войдет в состав нового кабинета министров? Ой вряд ли!

Потом разговор прерывается серией коротких замыканий, кодировок и обрывов. Марк слышит, как Нортон набирает дыхание, готовится ответить. Видимо, Марк ему что-то сказал, повторил вопрос, что ли…

Потому что…

— То, что слышал, мать твою!..

Понял, не дурак.

Теперь Нортона не достать.

Что же делать?!

В этот момент все предметы вокруг Марка оживают: кровать, стенд с капельницами, стены, палата. Они, как тектонические плиты, сдвигаются и расползаются в разные стороны…

Зачем он вспомнил о ней? Зачем затеял разговор?

Он закрывает глаза — все гонит прочь. Но резкая неистовая темнота оказывается даже хуже: в ней тошнотворным калейдоскопом мелькают разноцветные картинки.

Зачем вообще открыл свой гадкий рот?

Он проклинает себя, но повторяет попытку. Однако голос срывается:

— Я…

Как будто он устал, пытаясь перебраться через мост, пока тот не обрушился. И вдруг зачем-то развернулся и несется сломя голову назад… через бушующее пламя… обратно туда, откуда начал, обратно в прошлое — на безутешные и до боли знакомые просторы вины, стыда и самобичевания.

— Что-что? — спрашивает Нортон, смотрит на часы и на дверь. — Так что там? Что ты сделаешь? Прости, я не расслышал. — По пути к двери. — Кстати, Марк, позволь тебе напомнить о малюсеньком нюансе. — Он на секунду замолкает. — Ты в больнице.