Мама поглядывала на нее, по-видимому думая о чем-то связанным со мной.

— Никогда не участвовал в рассеивании праха, — сказал Тоби.

— Главное, чтобы погода не испортилась, — заметил Уит, щурясь от ослепительного солнца.

Тереза пустила по ветру струю дыма.

— Я слышала, ты работаешь в больнице? — обратилась к ней мама.

Вопрос прозвучал так, словно она брала у Терезы интервью.

— Да, работаю.

— И что ты там делаешь?

— Пытаюсь научить умирающих не обманывать самих себя.

Мама поправила молнию на сумочке и сказала, не поднимая глаз:

— Вот как…

Я не мог отвести взгляда от Терезы. Год, проведенный со смертельно больными, сделал ее властной и уверенной в себе. Теперь у нее было лицо, которое невозможно не заметить в толпе. Так бывает: поневоле замечаешь рафаэлевское личико ребенка в окне проезжающей машины, или лицо пророка у какого-нибудь бродяги, или просто задумчивую улыбку элегантного старого джентльмена где-нибудь в магазине. Есть лица, ослепляющие, как вспышка. В них словно скрыт секрет мудрости, которую простые смертные никогда не узнают или узнают слишком поздно.

Мы добрались до Стэнфордского линейного ускорителя незадолго до наступления темноты. Охранник у главного входа пропустил нас внутрь и выдал нам значки. В графе «Цель визита» в своем журнале он написал так: «Семейная заупокойная служба». Мама с большим удивлением оглядывала длиннющий барак, напоминающий товарный поезд, и примыкающий к нему серый унылый дом без окон. Бьюсь об заклад, что она недоумевала, чего ради отец регулярно совершал паломничества в эти строения, похожие на лагерные постройки где-нибудь в коммунистическом государстве. Уит, по-видимому, не рассказал ей, что в этом месте проводились опыты, завоевавшие не одну Нобелевскую премию.

Мы направились к западному концу Ускорителя. Он упирался в горы Санта-Круз, которые теперь резко выделялись на фоне заката. Двигаясь вдоль туннеля, мы проехали под эстакадой, и над нами пронесся целый поток огней. Люди возвращались домой с работы, везли еду, слушали болтовню по радио и не имели никакого понятия, что тут, прямо под ними, идет настоящая война элементарных частиц. Мы миновали то место, под которым находилась электронная пушка. Эта штука была способна разгонять электроны почти до скорости света, пуская импульсы по сплетенному медному кабелю. Вот где отец хотел обрести посмертное упокоение.

Доктор Бенсон, директор Ускорителя, подсказал Уиту подходящее для нашей цели место в горах. Это была площадка для пикника, откуда открывался вид на «Джаспер-Ридж» — принадлежащий Стэнфордскому университету заповедник, в котором природа сохраняется в первозданном виде уже несколько поколений. Площадка вполне подходила для «рассеивания малых частиц», как выразился доктор Бенсон. Мы въехали на холм и оставили машину возле ряда предназначенных для пикника столов. От территории Ускорителя заповедник отделяло проволочное ограждение. Ветер дул с юго-запада, и потому прах отца должен был полететь в направлении туннеля и частично попасть на территорию «Джаспер-Риджа».

Уит взял из машины деревянную коробку, и мы подошли к ограде. Все посмотрели на меня, видимо ожидая речи. Но я не приготовил заранее никаких слов прощания.

— Ну что ж, давайте развеем прах, — сказал я. — Он привез меня сюда еще совсем маленьким. Сделал подарок на день рождения. А я-то думал, что если мы летим в Калифорнию, значит, направляемся в Диснейленд.

— Для него это место было как Секстинская капелла, — отважился сказать Уит.

— Сикстинская, — поправил Тоби, подмигнув мне.

— Ну, в любом случае это самое подходящее для него место, — заключил я.

Открыв коробку, я зачерпнул горсть праха. Консистенцией он напоминал ил, а цветом — пемзу. В мягкой субстанции попадались твердые крупинки. С гор позади нас задул ровный ветерок. Я подбросил прах в воздух, и его унесло по склону холма. Память успела запечатлеть облачко, состоявшее из более тяжелых частиц, на фоне темно-синего неба.

— Кто-нибудь расскажет мне, что тут происходит? — спросил Тоби.

Тереза наклонилась к его уху и стала шепотом описывать то, что мы делали.

Я вычерпнул еще несколько горстей и развеял их в воздухе, потом спросил маму, хочет ли она сделать то же самое. Она подошла ко мне и опустила руку в коробку неохотно и испуганно. Первую горсть она высыпала очень осторожно, как сыпала ореган в кипящую похлебку, но дальше стала бросать прах вверх, как конфетти, стремясь добросить его до территории заповедника. Никто не плакал и не произносил никаких речей, хотя каждый чувствовал в этом ритуале какую-то тайну. Мне казалось, что присутствовавший рядом со мной отец теперь растворяется в сумерках, сливаясь с озоном и кислородом, и становится самим воздухом.

Тоби и Тереза приехали к нам в Висконсин погостить на несколько дней. У Тоби были каникулы, и он хотел навестить соученика по Галлиардской школе, жившего в Мэдисоне. Тереза сказала, что ей будет любопытно взглянуть на тот «инкубатор», где я вырос. Мы впятером вылетели в Мэдисон ночным рейсом. Пока мы выполняли обычные формальности — регистрировались и проходили через металлоискатели, — мама все время молчала. Когда на экране монитора показались скелеты наших пожитков, Тереза дернула меня за руку:

— Смотри! Как на рентгене!

До дому добрались уже после полуночи. Когда мы вошли, сразу стало как-то неуютно. Каминная полка зияла пустотой. Мама, проходя по комнатам, пыталась придать дому жилой вид: зажигала лампы, прибавляла тепла в батареях, задергивала шторы. Глаза ее были пусты, лицо бледно.

— Ну ладно, всем спокойной ночи, — сказала она устало.

У нее уже не было сил заботиться о гостях. Тоби, тоже сильно уставший, все еще находился в прихожей и постукивал пальцем по раме висевшей у входа картины.

— Буона сера, — произнес он.

— Ты, Уит и я можем лечь в гостевой комнате, это в самом конце коридора, — предложил я Тоби. — А Тереза пусть займет мою.

— Значит, мы будем спать в одной комнате с самим Баком Роджерсом? [93]— спросил Тоби.

— Так точно. И ты сможешь сделать вместе с ним вечернюю гимнастику, — ответил я.

— Чудно! — воскликнул Тоби.

Поцеловав кончики пальцев, он направился в конец коридора, постукивая по полу и стенам тросточкой.

Мы с Терезой уселись на кухне. Я сделал себе и ей горячий шоколад.

— Похоже, здесь никто никогда не готовил, — сказала Тереза, оглядываясь.

— Мама натирает до блеска даже ручки на плите.

— Мне кажется, в этом доме люди вообще не живут.

— Ты меня смущаешь.

— Да, тебе сильно досталось, — сказала она, убирая прядь волос со лба. — Скажи, а почему ты прекратил мне писать?

— Мне было нечего сказать.

— Но я никогда не учила тебя, как надо жить.

— Да, верно, — ответил я. — Меня никто не учил, кроме него.

— Кого?

— Отца.

Я разлил по чашкам горячий шоколад и протянул одну из них Терезе.

— Как твои пациенты? — спросил я.

— Они по большей части лжецы и обманщики, — ответила она, отпивая глоток.

— Мне нравится, что ты осталась такой… прямолинейной.

— Я иногда воровала из больницы пилюли. Но не пила, только складывала их дома в маленькие кучки.

— У тебя что, была депрессия? — спросил я.

— Ну, не то чтобы депрессия. Просто эти люди меня достали. Ты ведь сердился на меня за то, что я рассказала тебе об опухоли? Вот, и ты не один такой. Во всем штате Коннектикут нет человека, которого ненавидели бы больше, чем меня.

— Мне просто хотелось обвинить кого-то.

Тереза взяла чашку обеими руками.

— Скажи, тебе не кажется, что я не нравлюсь твоей матери? — спросила она.

— Ну, она не привыкла к присутствию другой женщины в этом доме. Девушек тут никогда не бывало.

— Что же их заменяло?

— Конденсационные камеры и другие физические приборы. А также клуб любителей путешествий. А также барбекю с астронавтами. У меня никогда не было подружки.