Когда священник призвал собравшихся помолиться коленопреклоненно, старик, кряхтя, опустился на свои пораженные артритом колени. Из рассказов Поупа я знал, что одно колено у него побаливает еще со времен службы, однако не от стояния на вахте, а из-за старшего офицера по прозвищу Танцор, который засветил ему битой по коленной чашечке, когда они во время увольнения на берег решили сыграть в бейсбол. Опускаясь на колени, Поуп зажмурился и сжал губы. Священник начал громко читать молитву. У Поупа выступил пот на лбу. Теперь я понимал, зачем он сюда ездит: это своего рода епитимия. Сам я бывал на исповеди в школе, на меня накладывали разные наказания, но всерьез я это не воспринимал. Прочитать двенадцать раз «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш» — это казалось мне не столько наказанием, сколько домашним заданием или поручением сходить за покупками. Теперь я видел, что для Поупа все обстоит иначе. Он был убежден, что Бог требует расплаты.

Когда служба кончилась, настроение деда сильно улучшилось. Он моментально обнаружил среди прихожан приятелей и принялся с прибаутками обсуждать супермодный «кадиллак», купленный пожилой парой. Потом взял меня за плечо и представил знакомым. Этим людям он, несомненно, нравился: они хохотали над его шутками и явно ждали, когда он с невозмутимым видом отпустит очередную хохму.

Затем Поуп отвез меня пообедать в аптеку Максвелла — учреждение, совмещавшее продажу лекарств с торговлей сэндвичами. Мы забрались на высокие хромированные стулья у барной стойки и заказали бутерброды с копченой говядиной и шоколадный шейк. На официантке была розовая блузка с бейджиком «Розали». Они с Поупом обсудили качество кухни в новом ресторане, только что открывшемся в городе. Потом дед принялся описывать Розали стейк, который он съел в лондонском пабе двадцать лет назад дождливым воскресным вечером: настоящий стейк, доведенный до самой правильной кондиции, — у него в середине оставалось пятнышко недожаренного мяса. Розали хихикала, слушая его, а потом сказала:

— У меня от твоих разговоров аппетит проснулся. Замолчи сейчас же!

А я тем временем думал: ну почему хотя бы один ген — допустим, ген коммуникабельности — не перешел от него к моему отцу? Пока они болтали, я пошел побродить по аптеке. На высоко укрепленной полке стояли старинные фармацевтические штучки: ступа и пестик, мензурка, стеклянные бутылки с ярлычками, на которых значились какие-то древние названия. У аптекаря было мрачное выражение лица, как и у многих людей в этом городке, — это были дети рабочих с медных рудников. Суровый аптекарь, сидевший на высоком стуле на фоне прямоугольного окна, напоминал судью в зале заседаний.

В углу продавались почтовые открытки с заранее написанными поздравлениями и соболезнованиями; они лежали рядом с кремом для обуви и лейкопластырем. Мне скоро надоело все это рассматривать, и тут, на мое счастье, Поуп Нельсон допил кофе. Мы вышли на улицу и забрались в пикап. Поуп опустил стекло со своей стороны и прикурил сигару. Потом он приказал мне застегнуть ремень, хотя сам этого делать не стал. Он вытащил из кулера банку пива и вскрыл ее.

— Ну что, не так уж это и страшно — сходить в церковь? — спросил он меня.

— Все было отлично, — ответил я.

— Пива не хочешь?

— А почему бы и нет? — отозвался я с неожиданной для меня самого смелостью.

Это было для меня непривычно, однако я спокойно взял банку и отпил из нее. Дед похлопал меня по плечу, как бы не сомневаясь в том, что я сумею поверить в Бога. Я вспомнил, как он морщился от боли, становясь на колени, и удивился его теперешнему беззаботному настроению. Может, эти еженедельные покаяния и делали его таким коммуникабельным человеком? Целый час смотреть в глаза распятому Христу, а потом как ни в чем не бывало кокетничать с официанткой, которая на двадцать пять лет тебя моложе, — разве это не удивительно?

«Форд» снова мчался на огромной скорости мимо медных рудников. Поуп тянул пиво, из радиоприемника разносилась песня Хэнка Уильямса «А у меня дырявое ведро». [27]В какой-то момент детали этой поездки стали очень хорошо запоминаться. Все вокруг словно замедлилось. Люди подстригали газоны у своих домов, в воздухе чувствовался запах свежескошенной травы. У дороги стоял перевернутый на седло красный велосипед, колеса его вращались. Немецкая овчарка проводила взглядом наш автомобиль, промчавшийся мимо нее по светлой дороге. Окна в машине были открыты, в ушах свистел ветер, и разносились теплые бодрые звуки песенки Хэнка Уильямса. Это был самый жаркий день лета. Поуп тем временем рассказывал мне о службе во флоте:

— Когда спишь в трюме корабля, это совсем другой сон, чем на суше.

Он отхлебнул пива из банки и вытер рот тыльной стороной ладони. На руках у него росли жесткие седые волосы.

— Когда я вышел в отставку, я никак не мог уснуть в обычной кровати. Тогда твоя бабушка купила пластинку, на которой был записан шум океанских волн, и ставила ее перед сном. А я спал на полу…

Впереди показался грузовик, еще едва заметный, поскольку дорога отсвечивала. Но я разглядел, что у него был прицеп с безбортовой платформой, на которой лежали бревна.

— …и я все время бегал купаться — как ребенок, ей-богу!

«Я видел рыб и видел крабов, танцующих бибоп-бибоп…» — орало радио.

Затем все заглушил скрип тормозов и рев двигателя.

На нас неслась решетка грузовика, украшенная рекламой: «БОРЕЦ ЗА СВОБОДУ».

Я помню, как дед заорал:

— Да что же это, Господи?

Он обращался непосредственно к Богу, обвиняя его в несправедливости.

Следующие несколько секунд оказались столь важными в моей жизни, что я постоянно к ним возвращаюсь, пытаясь прокрутить этот фильм на замедленной скорости. Детали мерцают в моем сознании, а потом прорываются в светлую область. Я слышу разрозненные звуки, аморфные и неясные, похожие на стоны утопающих при кораблекрушении. Удар по радиатору, сильный выброс пара, пикап резко наклоняется. Затем треск и звук тысяч осыпающихся осколков стекла. Поуп Нельсон, вылетающий из кабины через лобовое стекло, как пилот истребителя при катапультировании. Человеческая кровь, пиво, горячая жидкость из радиатора — дождь со всех сторон. Бардачок, держатели для пивных банок, рычаги и указатели с приборной панели — все в одной куче.

Я не знаю, что именно ударило меня по голове. Но я помню, как медленно опустил голову на грудь и почувствовал что-то холодное на затылке. Наступила ли уже в тот момент моя короткая смерть? Я как будто погружался в подземную реку. Если я был близок к смерти, то спрессовалось ли для меня время в одну секунду? Пятнадцать лет спустя я сижу здесь, в своей темной квартире, и смотрю, как некое семейство плещется в бассейне расположенного напротив мотеля. Дети визжат и кидаются в воду, а я думаю: неужели все мы носим при себе свою смерть как бы запакованной, с указанием точной даты и причины смерти? Может быть, все эти годы до катастрофы я носил в себе не скрытый дар или свет гениальности, а мерцание собственной смерти? Может быть, именно это и видели мои родители, когда заглядывали мне в глаза и замечали в моем взгляде что-то необычное.

После выхода из комы я стал воспринимать произнесенные слова и некоторые звуки в виде парящих в воздухе цветных фигур. Речь начала возвращаться ко мне уже через неделю, но первое время я никому не рассказывал об этом явлении. Сперва я произносил отдельные слова, потом стал проговаривать с запинкой отрывистые фразы и наконец смог говорить целыми предложениями. Отец воспринял это как знак того, что я полностью реабилитировался, и тут же сообщил мне, что Поупа Нельсона с нами больше нет. Надо было ехать домой в Висконсин: там для меня приготовили место в детской больнице для дополнительного обследования. Кома и тяжелая травма головы заставляли невропатологов относиться ко мне с особым вниманием.

Незадолго до отъезда отец в первый раз вывел меня на прогулку. Лето еще не кончилось, но день выдался по-осеннему прохладный. Больницу окружал лес. В воздухе чувствовался запах дыма: несколько человек в рабочих комбинезонах расчищали неподалеку участок, заросший кустарником и ежевикой. Мы прошли мимо мусоросжигательной печи, где аллея переходила в покрытую гравием узкую дорожку. Во мне переливались через край впечатления от внешнего мира: пение жаворонков, острый запах дыма, прохлада приближающегося вечера.