У других людей опыт встречи со смертью был интереснее. Я не увидел ни белого, наполненного звуками туннеля, ни серебристо-голубого тумана. Только волна шума и какой-то вопль — неизвестно чей и непонятно откуда доносящийся низкий голос. Меня не было девяносто секунд, а вернувшись, я провел две недели в коме. Когда я пытаюсь воскресить в памяти краткий миг окончания моей маленькой смерти и начала комы, то самым лучшим оказывается такое сравнение: вы как будто поднимаетесь из ванны в абсолютной темноте.

Я очнулся в больничной палате в конце июля 1987 года, глубокой ночью. Мне было семнадцать лет. Вокруг моей кровати стояли какие-то аппараты, их лампочки светились бледно-зелеными огоньками. Я уставился на экран монитора и завороженно смотрел, как по нему проходят импульсы, отражающие слабое биение моего пульса. Капельки светлой жидкости повисали, увеличивались и падали в прозрачную трубку капельницы. Из коридора доносились чьи-то приглушенные неразборчивые голоса. Я был не в силах позвать и просто тихо лежал, глядя в потолок и ожидая, когда кто-нибудь войдет и удостоверится, что я вернулся к живым.

Мои родители хотели, чтобы их сын вырос гением. Отец получил некоторую известность в области квантовой физики благодаря своим экспериментам с кварками. Мать происходила из старинного рода, среди ее предков были священнослужители и музейные хранители, люди гордые и величавые. Я рос самым обыкновенным ребенком, но все мое детство родители ждали, что на меня вот-вот снизойдет озарение.

Зимой 1979 года, когда мне исполнилось девять лет, отец повез меня в Манитобу посмотреть на солнечное затмение — видимо, в надежде, что это станет для меня началом новой жизни. Всю ночь мы ехали по заледеневшим равнинам Висконсина мимо занесенных снегом ферм. Отец рассказывал о больших затмениях, которые случались в прошлом. В 1970 году он видел гигантский желтый хвост кометы, осветивший своим мерцающим светом все восточные штаты. На лицо отца падал мягкий свет от приборной доски нашего автомобиля, и казалось, что его нечесаная борода — такую мог бы носить и дровосек с севера, и немецкий философ — сияла изнутри. Говорил он странно: сначала был многословен, а потом замолкал минут на пятнадцать. Во время этих пауз мне казалось, что мы въезжаем в долины молчания.

Мы проехали Северную Дакоту и пересекли канадскую границу. Отец рассказывал мне о том, что происходит во время затмения летом:

— Птицы прекращают петь и устраиваются на ночлег, цветы закрываются, медовые пчелы перестают летать.

Он отхлебывал кофе прямо из термоса, и изо рта у него неприятно пахло. Когда он произнес слово «медовые», запах стал совсем невыносимым. Я отвернулся и притворился, что смотрю в окно.

— Природа думает, что пришло время сна, Натан. Это можно назвать дремотой энергии.

В зарослях его бороды блеснули мелкие белые зубы. Улыбка показалась мне какой-то напряженной. Я думал, что он рассмеется, но отец снова принял невозмутимый вид.

— Продолжительность затмения составит две минуты и сорок девять секунд, — объявил он.

— Это недолго, — заметил я.

Отец положил на место термос из нержавеющей стали и всплеснул своими тонкими руками:

— В физике это целая вечность!

Затем он положил обе руки на руль так, что они оказались в позиции «10 часов» и «3 часа», но при этом продолжал посматривать на меня. Видимо, он ожидал моего согласия с тем, что три минуты — это и в самом деле огромный промежуток времени. Я кивнул, но он уже отвернулся и смотрел вперед, постукивая по рулю. Я испугался, не перебрал ли он кофеина. Отец включил радио. Послышалось шипение атмосферных помех.

— На самом деле, Натан, время — это поток. Слышишь эти помехи?

— Да.

— Десять процентов этого шума обусловлены остаточными микроволнами Большого взрыва. Все сущее произошло из одной-единственной сингулярности.

Он покачал головой, как будто не мог в это поверить. Мой отец не умел говорить с детьми, в нашем городке в Висконсине все это знали. Однажды я видел, как он на лужайке перед нашим домом читал лекцию о параболическом движении мальчишке — разносчику газет.

Отец не верил в Бога, но это путешествие было для него чем-то вроде паломничества. Мы ехали всю ночь, чтобы увидеть событие, которое будет длиться меньше, чем песня из хит-парада. Правда, поездка имела и другой смысл: для меня это было испытание. Отец верил, что гениальность начинается с момента просветления: человек как бы просыпается. Он рассказывал, что Эйнштейн в детстве заболел, а когда выздоровел, ему подарили компас — и это навсегда его изменило: он захотел понять, как устроена Вселенная. Вот и отец искал знамений и озарений для меня, ждал, когда о нос моего корабля разобьется какая-нибудь космическая бутылка шампанского и корабль поплывет.

В восемь часов утра наш «олдсмобиль» остановился на обочине фунтовой дороги, и мы приготовились к небесному спектаклю: Луна должна была подобраться к восходящему Солнцу. Перед нами простирались окаймленные кленами заснеженные поля, по которым были изредка разбросаны известковые валуны. В ямах на снежной поверхности гнездились темно-синие тени. Кучевые облака, по форме напоминавшие человеческие мозги, медленно плыли на север, но в целом день обещал быть ясным. Мы не выключали двигатель и не выходили из машины, пытаясь согреться. Потоки теплого воздуха с шумом вырывались из отверстий на приборной доске, наполняя салон повторяющимися механическими звуками.

Отец оттянул манжет и взглянул на часы. Я увидел его худое запястье и царапины на месте расчеса.

— Шоу сейчас начнется, — объявил он.

«Сейчас», как оказалось, означало целый час ожидания в холодной машине. Луна медленно, едва заметно, подбиралась к Солнцу. У нас не было ни крошки во рту с самой Миннесоты, и я бы охотно променял затмение на парочку печений «Фиг Ньютон». Но вот наконец темное полукружие Луны стало входить в нимб Солнца. Как будто кто-то откусил кусочек от края солнечного диска. Отец достал из бардачка специальные солнцезащитные очки. Мы нацепили их, и свет сразу изменился: на заснеженные поля легли глубокие синие тени; голые кроны кленов пронизали узкие пучки света. Все было покрыто пятнами.

— Свет становится непостоянным, потому что солнечные лучи проходят через зазубренный край Луны, — объяснил отец.

— Жалко, что мы не взяли с собой горячего шоколада, — сказал я.

Отец взялся за ручку двери со своей стороны, собираясь выходить.

— А можно, я тут останусь? — спросил я. — Мне и тут все эти штуки будет видно. И даже лучше, чем там, потому что ветер не будет дуть в глаза.

Отец ошеломленно уставился на меня. Огромные темные очки делали его какой-то карикатурой на слепого.

— Эти штуки? — переспросил он. — Ты что, думаешь, это фейерверки во дворе? Это небесное явление огромной важности. А ну, вылезай из машины!

Он открыл дверцу, вылез из машины и направился в сторону затмения. Я поплелся следом за его длинной неуклюжей фигурой. Мы тащились по снежному полю, причем он проваливался по колено, а я увязал чуть ли не по пояс. Во влажном воздухе чувствовался запах сосновой смолы. Отец шел вперед, задрав голову к небу.

— Это выглядит как прокаленное стекло, — сказал он, замедляя ход.

Я понятия не имел, как выглядит прокаленное стекло, но мне почему-то представилось, что оно очень светлое. Сквозь солнцезащитные очки все казалось немного плоским и коричневатым. Мы замерли. От Солнца осталась узкая полоска света, сиявшая над темным диском Луны. Мы моргали, глядя на нее. Потом полоска исчезла, и весь мир затопила тьма. Стоящие в ряд сосны превратились в смутный чернильный силуэт. Я слышал, как равномерно и глубоко дышит отец. Выражение лица у него было спокойное, как у молящегося во время службы.