— Он сказал тебе что-нибудь? — спросил я.

— Мне? Нет. Но он говорил сам с собой — ну, знаешь, как бродяги иногда делают. Психи в метро.

— А ты расслышал, что он говорил?

— Не хочешь попить чего-нибудь теплого? — предложил Арлен вместо ответа. — Я собираюсь подогреть себе молока. Доктор Гиллман разрешает мне держать тут маленькую плитку.

— Спасибо, не хочу.

Арлен налил немного молока в алюминиевую кастрюлю, поставил ее на плитку и принялся помешивать деревянной ложкой.

— Люблю принять стаканчик коровьей лактации, — сказал он.

— Я спрашиваю: ты расслышал, что говорил мой отец?

— Скорее нет. Там было слишком шумно, в этом туннеле. А йогурта ты не хочешь? Я только что притащил из магазина. «Ацидофилин». Ну и словечко! Как тебе это слово, Натан? Я слышал, что ты как-то по-особенному воспринимаешь слова.

— Они застревают у меня в голове.

Он еще немного помешал молоко, потом добавил в него виски. Перелив получившийся коктейль в чашку, Арлен сел под висевшей на стене пробковой доской. К ней были прикреплены булавками самые разные вещи: фотографии детей, кусочки одежды и белья, пластилиновые фигурки.

Я тоже сел на стул и сказал:

— Ну так как же, Арлен? Больше ты ничего не слы… — Мой голос осекся.

— А у тебя сохранилось что-нибудь из его вещей? — спросил он.

Я показал на часы у себя на запястье.

— Дай-ка мне!

Я расстегнул ремешок и протянул ему часы. Арлен, даже не взглянув, сунул их в карман халата и подул на молоко.

— Ну нет, так не пойдет, — сказал я. — Верни обратно.

— Это еще почему? — Арлен нахмурился, видимо, он был возмущен вопиющим нарушением заведенного порядка. — Обычно мне оставляют вещи!

— Я не могу их тебе оставить.

— Но мне надо положить их под подушку, чтобы что-то узнать. Мысли людей переходят в их вещи. Ты удивишься, когда я тебе расскажу…

— Нет, я буду их носить. А не мог бы ты просто посмотреть на них прямо сейчас и сказать…

Он сунул руку в карман и стал вытаскивать оттуда всякую всячину: йо-йо, [76]набор ключей от машины, большой обрезок ногтя и, наконец, мои часы. Он поднес их к носу и закрыл глаза.

— Нет, ничего не могу сказать, — покачал головой Арлен. — Могу сказать только, что он пользовался косметикой «Олд спайс». Вот и все откровение.

— Неужели совсем ничего?

— Ну, во время медитации я видел еще руку, которая писала письмо. Скажи, он тебе присылал какие-нибудь письма, пока был жив?

— Нет.

Арлен еще раз внимательно рассмотрел ремешок от часов и вытащил из переплетения кожаных нитей волосок.

— Твой или его? — спросил он.

— А зачем тебе?

— Если есть хоть какой-то кусочек плоти, всегда легче. Человеческое тело — это голограмма, вся программа поведения данного субъекта содержится в свернутом виде в одной его клетке. Мне совершенно не важно, что мне дадут: мизинец или кусочек ватки, опущенный в мочу. Обрезок ногтя, ресничка, миллиграмм слюны — все пойдет.

— И как ты будешь его изучать, этот волосок?

— Этого не объяснить. Вся беда в том, что я в последнее время теряю дар. Полиция Небраски прислала мне бритву, принадлежавшую убитому, волосы из его бакенбард и даже пятно крови, но черт меня возьми, если я что-то вижу!

В голосе его слышалось отчаяние.

— Но может быть, тебе стоит разработать какую-то систему?

— Систему, говоришь? Систематично только то, что люди умирают — своей смертью или с чьей-то помощью. Систематически передаются сигналы «SOS» — я их иногда слышу, иногда нет. Мне систематически надоедают своими разговорами мертвецы. Скучнее этой публики нет никого на свете. Я, знаешь ли, иногда захожу в аптеку и внимательно рассматриваю там все подряд: капли от насморка, противоотечные препараты, средства от прыщей, мозолей и геморроя, ингаляторы, заменители слезной жидкости, яды. И вот что я думаю: мы просто берем наши тела напрокат у смерти. Знаешь, что для меня в жизни главное, Натан?

— Нет.

— Полножирный йогурт и односолодовый виски.

— Понятно, — сказал я.

Мне захотелось уйти.

Арлен странно тряхнул головой и вытер белым платком молоко с верхней губы.

— Ладно. Вот что я тебе скажу: я прикреплю этот волосок к своей доске. Если он вдруг заговорит со мной, я дам тебе знать.

Он понюхал напоследок ремешок от часов и протянул их мне.

— Да, теряю дар, — повторил он. — В последний раз я капитально лажанулся. В канаве, где я увидел труп женщины, оказался холодильник. Ты бы удивился, если бы я смог тебе передать, насколько похожи гниющий мозг и сыр с плесенью.

— Мне пора, — сказал я, вставая.

— И запомни главное про мертвецов: к нам обращаются только те из них, кто не нашел покоя. Остальные молчат как рыбы.

— Спасибо, буду знать, — сказал я и вышел в коридор.

Тем же вечером позвонила мама. Она сообщила, что пришли уведомления от приемных комиссий университетов, в которые я посылал заявления. Я попросил ее распечатать конверты и зачитать мне результаты. Оказалось, что меня готовы принять только в университет штата Висконсин в Мэдисоне. От нашего дома до него было не больше восьмидесяти миль.

— Это моя альма-матер, — сказала мама. — Тебе там понравится.

Но по ее голосу было заметно, что она тоже удивлена и расстроена тем, что меня больше никуда не взяли. Я почувствовал очень знакомую боль в животе.

Все последние дни пребывания в институте меня не покидало плохое настроение. Общался я в основном с Терезой и Тоби.

С Терезой мы попытались возродить наши ритуалы в амбаре — с мерцанием сигарет, клубами синеватого дыма и с привкусом джина. Но мы смущались даже от поцелуев. Наши разговоры то и дело прерывались длинными паузами, и это нервировало нас обоих. Скорое расставание было неизбежно.

— Мы не подходим друг другу, — сказала мне в одну из таких ночей Тереза.

Ее пальцы пожелтели от никотина, а я давно не мыл голову.

— А кто тебе подходит?

— Никто из тех, кого я знаю. Мои родители дошли до того, что конспектируют свои споры в блокнотах, а потом отрывают страницы и сортируют их по темам.

— Что, правда?

— Ну почти правда.

— А мой дедушка, случалось, швырял в моего отца половником за обедом, — сказал я.

— Отличная у вас была семейка, — заметила Тереза, выпуская в мою сторону целое облако дыма.

— Не понимаю, почему он в меня ничего не швырнул, — продолжал я. — Я был настоящий идиот.

— Натан, ну, пожалуйста, не надо. Мне тоже есть в чем себя обвинить. Я как-то не сказала отцу, что у него смещение позвонка, а он страшно мучился, не мог спать. Ну и кто я после этого?

— Девушка, которой надоело каждый день видеть болезни, — ответил я.

— Я попрошу высечь это на моем могильном камне, — улыбнулась Тереза. Она взяла мою руку и положила себе на бедро. — Хотела бы я, чтобы ты поехал со мной.

Она покидала институт через несколько недель: ей предложили работу в Коннектикуте.

— Мне бы тоже хотелось, — ответил я, хотя и понимал, что в этой ее новой жизни для меня места не найдется. К тому же я вообще не знал, что буду делать дальше: возможно, не поеду и в Мэдисон осенью. Я просто ждал, что произойдет. — Давай полежим здесь немного, — попросил я. — Молча, ничего говорить не будем.

— Да, без слов лучше, — кивнула Тереза.

Она докурила сигарету, и мы легли рядом на соломенную подстилку.

Тоби получил какой-то музыкальный грант от фирмы «Сони» и потому собирался остаться в институте еще на три месяца. Осенью он должен был начать ходить в Джуллиардскую музыкальную школу. [77]

Однажды ночью, уже после полуночи, мы выехали с ним покататься на «олдсмобиле». Я выбирал деревенские и объездные дороги, по которым ездят только айовские фермеры, но при этом держал скорость не меньше восьмидесяти миль в час. По радио звучала классическая музыка, и Тоби все время кивал и раскачивался, как пятидесятник. Я же ехал, вытянув руку в открытое окно, пробуя на ощупь холодный ночной воздух.