Во вторник вечером я вышел из машины и приблизился к дому. Светились только два окна в дальней от меня части дома — кухня и столовая. Подозреваю, что папаша был сторонником жесткой экономии, поскольку один раз я слышал, как он орал на детей: «Выключайте свет! Я еще не владелец электростанции!» После этого свет погас, а потом со второго этажа послышался шум фена.

Я обогнул дом и с облегчением вздохнул: собака находилась внутри. Пес был очень противный, избалованный, и даже его кличка Лэдди мне не нравилась. Дом стоял на сваях, и зазор между полом и землей, достаточно высокий, позволял мне туда заползти. Я протиснулся между бревнами и ощупью двинулся вперед, ориентируясь на раздававшиеся сверху голоса. В одном месте сверху, между половицами, пробивался свет. Там же слышались шаги и стук собачьих лап с когтями по древесине. Я удобно устроился — здесь можно было даже сесть — и обратился в слух. Похоже, я сидел прямо под обеденным столом.

— Тренер говорит, что мне надо набрать вес, — сказал мальчик.

— Набрать, сбросить, никто не доволен своим весом! — проворчал в ответ отец. — Вы лучше полюбуйтесь, как он жрет! Уплетает, как гребаная свинья!

— Послушайте, можем мы хоть раз спокойно поужинать? — вмешалась мать.

— Ты меня спрашиваешь? — переспросил отец. — Лучше спроси своего сыночка!

— Папа, я есть хочу, что тут такого?

— Да ешь сколько хочешь, хоть лопни, твое дело. Все, что я требую, это соблюдения приличий за столом.

Повисла пауза. Потом раздался голос дочери:

— Мы опять забыли помолиться.

— Блин! — отреагировал папаша.

— Ты сам ввел этот обычай, Макс, — сказала мать, — и сам же о нем забываешь.

— Ладно, сейчас помолимся. Эй, Мэтью, а ну-ка наклони свою башку и прикрой гляделки! — Папаша прочистил горло и произнес: — Отче наш, благослови нашу трапезу, да будет она нам во благо и в радость. Помоги всем, кто нуждается в твоей помощи, и нам тоже помоги. Аминь.

— Аминь, — откликнулись остальные.

— Теперь можно есть? — спросил Мэтью.

— Ешь, — разрешил папаша.

— А я толстая, как вам кажется? — спросила дочка.

— Толстая, так ешь поменьше, — ответил отец.

— Не обижай ее! — сказала мать.

— По-моему, у меня бедра толстые, — не слушала их дочка.

— Все у тебя в порядке с твоими чертовыми бедрами, — успокоил ее папаша.

— Одолжи мне мясца, — пошутил Мэтью. — У тебя лишний жир, а мне веса не хватает. Тренер говорит, что мне надо срочно набрать пятнадцать фунтов.

— Заткнись и лопай стейк! — цыкнул на него папаша. — Вся гребаная семейка чем-то недовольна. Все хотят быть другими. Толще, тоньше, умней, красивей. Вот видите эту рожу? Это моя рожа. Рубильник, брыли — все мое. И другой рожи мне не надо!

Снова настала тишина. Они ели молча, было слышно только позвякивание посуды и стук лап собаки, бегавшей вокруг стола, — наверное, кто-то украдкой подбрасывал ей куски. Еще можно было различить жужжание телевизора из соседней комнаты. Вдруг кто-то громко рыгнул. Дочь захихикала, а мать укоризненно сказала:

— Мэтью!

— В Китае и в других бедных странах рыгание считают похвалой хозяйке, — ответил Мэтью.

— Ну вот, полюбуйтесь, — сказал папаша. — Теперь он хочет стать китайцем.

— Ешь давай! — велела мать.

Значит, вот что такое «нормальная жизнь»! Ужин в сопровождении не столько разговора, сколько перебранки в сочетании с раздумьями о собственном весе. Шавка, попрошайничающая возле стола. Молитва, которую произносят тем же тоном, что и замечание о том, что за едой нельзя рыгать. У нас за ужином отец, бывало, пускался в рассуждения о том, имеет ли квантованный вихрь потока бесконечную массу. Я начал выбираться из-под дома наружу, на лужайку, но тут услышал, как открылась задняя сетчатая дверь. [83]Доставая пачку сигарет, вышел папаша. Я сидел, спрятавшись за одной из свай. Отец семейства прошел на лужайку и закурил. Он курил, прохаживался по лужайке и тихо напевал «Яблочный пирог». [84]Мне пришлось ждать, пока он не потушит свою сигарету и не вернется в дом.

Когда я приехал домой, мама объявила о своем решении запретить доступ в гостиную. Оба входа в нее были завешены желтой лентой.

— Я хочу, чтобы и гостиная, и кабинет были недоступны для посещения, — отрезала мама.

— И экономия на ремонте выйдет, — поддержал ее Уит.

— Но это же часть дома! — возразил я.

— Ну, пусть пока будет так, а там посмотрим. Мне надоело там постоянно пылесосить. И ковер изнашивается, когда ты там возле урны ходишь постоянно взад-вперед.

Я задумался над этим. Да, действительно, иногда вечером — ладно, каждый вечер перед сном — я разговариваю в гостиной с отцом. Ну и что в этом такого? Вон Уит, прежде чем завалиться спать, обменивается радиограммами с каким-то альбиносом из Санкт-Петербурга.

— В общем, мы считаем, тебе лучше Пока не заходить в эти две комнаты, — заключила мама.

— Что же я туда вторгался, что ли? — спросил я.

— Не говори глупости, — ответила она, поправляя фартук.

— Или это наказание за то, что я не радуюсь его смерти? — продолжал я. — Или за то, что работаю там, где надо только алфавит знать?

— Прекрати!

— Не прекращу! Между прочим, с библиотечными каталогами все не так просто, как кажется. Есть такие фамилии, что не знаешь, куда поставить книгу.

— А ты не хочешь в субботу вечерком прокатиться в боулинг? — веселым тоном предложил Уит. — Ты да я, больше никого не берем.

— Спасибо, у меня другие планы.

— Вот как? — удивилась мама. — И какие же?

— Я слежу за нашими соседями, — объявил я и вышел из кухни.

По пути наверх я резким движением сдернул желтую ленту с двери гостиной. Однако наутро она висела там снова.

Неделю спустя я собрал все старые любительские пленки, бывшие в доме, сложил их в чемодан и отвез его в багажнике на работу. Теперь у меня был свой ключ, и я приходил в библиотеку за час до того, как Бёрди являлась выпить свою первую чашечку кофе «Фолджерс». Я оттащил чемодан наверх, в кинозал. На кассетах с пленкой маминой рукой были сделаны надписи: «Шахматный турнир», «Викторина по химии», «Натан идет в школу». Я открыл ту, на которой была надпись «Натан: первые дни», вставил пленку в киноаппарат, запустил его и погасил свет.

Я никогда этого раньше не видел и даже не знал, что есть такая пленка. Сначала пошли прыгающие кадры: мои родители в нашем доме, а у них на руках что-то крошечное, завернутое в одеяло. Вот мама нянчит меня, сидя на залитом солнцем диване и подстелив на колени мексиканский платок. Вот она в нашей светлой кухне: держит меня на руках и напевает. Поначалу казалось, что отец выступает тут только в качестве оператора-документалиста, но потом появилось и его изображение. Вот он суетится надо мной, сидящим в белой пластиковой ванночке. Детская ручонка поднимается из воды и хватает его за бороду. Он криво улыбается камере, видимо боясь пошевелиться. Потом осторожно освобождается и принимается мыть меня губкой. Дальше меня подхватывает мама, и камера дает крупный план. Младенец совсем еще крошечный: на молочно-белом тельце отчетливо видна сетка голубоватых вен. Красивого в нем мало, но родители в восторге. Отец переполнен чувствами, и, вглядываясь в старую зернистую пленку, я, кажется, замечаю даже влагу на его глазах. Я поставил аппарат на паузу, мотор снизил обороты. Неужели вот это пятнышко, блеснувшее отраженным светом, — слеза? Я стал смотреть дальше. В следующих эпизодах отец что-то мастерил: орудовал молотком, пилил пилой и так далее. На дрожащих кадрах было видно, что у него на запястье ничего нет: он забыл надеть часы. Незадолго до смерти отец рассказал, что, когда я родился, он перестал носить часы и принялся чинить все в доме. Теперь я мог убедиться: мое появление на свет действительно оторвало его от обычных занятий.

Тут появились Бёрди Питерс и мистер Роулингс. Бёрди распахнула дверь стремительно, словно рассчитывала застать меня за просмотром снаффов.