— Ничего, это пройдет, — ответил он. — Ты не вполне владеешь той информацией, которую запоминаешь. У тебя отсутствует избирательность. И, кроме того, ты не можешь ничего забыть. — Он подвинул кресло поближе ко мне и сказал доверительным голосом: — Твои родители и Уит получили приглашение на день открытых дверей. Если они увидят новую грань твоего таланта, это их очень обрадует. Я бы хотел, чтобы ты знал к завтрашнему дню имена наиболее известных поэтов эпохи романтизма и смог прочитать что-нибудь из их сочинений.

Я представил своих родителей на этом шоу талантов и сразу же подумал о той злосчастной викторине в седьмом классе. Вспомнился и вулкан, и лицо отца, когда я подарил первенство Дариусу Каплански. Отец смотрел на это с таким выражением, как будто его только что предали. И я сам не знал, хочу ли я теперь увидеть, как на этом лице появится выражение надежды, когда я начну перечислять сражения Первой мировой войны или декламировать любовные сонеты романтиков.

За неделю до дня открытых дверей отец вместе с Уитом поздно ночью выехали на машине ко мне в институт. Мама позвонила, чтобы предупредить меня:

— Твой отец хочет поговорить с тобой о каком-то физическом эксперименте. Он считает, что этот эксперимент объясняет твою память.

— Но уже поздно, — сказал я.

— Ты ему это скажи. Он уже вообще не спит. Он говорит, что Микеланджело, когда писал Сикстинскую капеллу, спал по десять минут три раза в день. Так и сказал, представляешь?

Она говорила громко, с пафосом, что раньше ей было несвойственно. Вообще за то время, что я отсутствовал дома, странности моих родителей явно усилились. Отец допоздна засиживался в университете: читал журналы по психиатрии и физике и ужинал оставшимися от обеда кусками холодной пиццы. А мама продолжала хлопотать по дому и читать записки путешественников об индонезийских бунгало и тайских шелковичных червях.

— Хорошо, я буду с ним осторожен, — сказал я.

— Послушай, Натан…

— Да, мама.

— Ты можешь вернуться домой в любой момент, когда захочешь. Я уже поговорила об этом с твоим отцом. Но ты сам должен попробовать его убедить.

Иногда мне недоставало рядом родителей, но, вообще-то, я был доволен, что живу на некотором расстоянии от них.

Телефон висел на стене в коридоре, недалеко от комнаты Терезы. Я посмотрел на дверь. Ее, как и раньше, украшал коллаж с изображением разнообразных несчастий.

Я помолчал, а потом сказал в трубку:

— Мам, мне спать пора. Спасибо, что предупредила.

После этого я медленно повесил трубку.

Перед самым завтраком возле института показался наш «олдсмобиль». Уит сидел за рулем, а отец читал книгу на переднем сиденье. Уит вылез из машины и потянулся. Я вышел поздороваться. Мне не хотелось, чтобы они отправились в столовую завтракать вместе со всеми.

— Привет, сынок! — сказал отец.

— Как дела, Моцарт? — Уит сжал меня за плечи и потряс. — Ну что, вовремя мы добрались? Самое время перекусить, а?

— Давайте лучше погуляем, — предложил я. — А потом можно съездить куда-нибудь поискать кафе, где пекут хорошие оладьи.

— А что, неплохая мысль, — согласился отец. — Мне как раз надо с тобой кое-что обсудить.

Я шел между ними, направляясь через поле к нашей речке.

— А вот коров я не люблю, — говорил Уит. — Они как астероиды.

— Коровы совсем не похожи на астероиды, — угрюмо буркнул я.

Мне не нравилось, что они приехали, а кроме того, роль Уита при отце все больше напоминала мне положение лакея.

— Если бы ты хоть раз увидел крутящуюся на орбите глыбу расплавленного звездного топлива, ты бы понял, что я имею в виду, — сказал астронавт.

— Уит дело говорит, — заметил отец.

Эти двое своим видом напоминали долго прожившую вместе супружескую пару. Отец нуждался в ком-то вроде тренера — бывалом человеке, который направлял бы его в практической жизни. А Уиту было приятно находиться рядом с обладателем неземного ума, в беседах с которым он словно бы возносился в космос.

Мы по-прежнему шли по полю шеренгой, перепрыгивая через канавы. Уит сорвал по пути стебель кукурузы. Дойдя до речки, мы уселись на усыпанном гравием берегу. Отец взял пару камешков, взвесил их на руке и сказал:

— Самые лучшие идеи в последнее время приходят ко мне во время приступов головной боли.

— Я знаю, — ответил я. — Мне мама звонила. Она говорит, что ты совсем не спишь.

— Не спит, — подтвердил Уит тоном личного тренера. — Ест только мысленные стимуляторы, а спит урывками, минут по двадцать.

— Ну и что ты хотел со мной обсудить? — спросил я отца.

Он прокашлялся, взял маленький кусочек кварца и, глядя на него, начал:

— В физике есть такой эксперимент: теорема Белла, очень известная. В сущности, он говорит о том, что наши сознания не отделены друг от друга, что они — часть бесконечного поля. Не знаю, почему это раньше не приходило мне в голову. Итак, смотри. Пусть у нас есть титановая коробка. Внутри — вакуум. С одной стороны коробки можно вводить внутрь датчик. Сначала ты взвешиваешь пустую коробку, с вакуумом.

— И важно, что это особенная коробка, — вмешался Уит. — Такая, что можно определить самые микрические изменения ее массы. — И он показал на речку, словно по ней плыла эта титановая коробка.

— Итак, ты по весу определяешь, что в коробке ничего нет, вакуум. Понимаешь?

— Ну да, — отозвался я.

Отец посмотрел на кусочек кварца, который держал в руке:

— Дальше экспериментатор помещает в вакуум датчик, фиксирующий электроны, и снова измеряет вес. Все, что может отметить датчик, — это присутствие электрона. И когда датчик оказывается там, масса внутри коробки меняется.

— Разумеется, меняется, — сказал я. — Датчик-то что-то весит?

— В том-то и дело, что нет! Ты вычитаешь вес датчика, и тем не менее масса оказывается больше, чем у пустой коробки. Что же там оказывается? — спросил он.

Отец уставился на речку. Она была полноводной и бурой после недавно прошедших дождей.

— Сдаюсь.

— Электрон, конечно! — воскликнул отец.

— Ну и что? — подбодрил я его.

— А если ты поместишь туда датчик, который фиксирует протоны, то вакуум создаст протон.

— Слушай, ну какое отношение все это имеет к моей памяти и синестезии?

— А вот послушай. — Отец даже слегка задыхался от волнения. — Единое Поле создает частицу внутри титановой коробки в зависимости от намерений экспериментатора. Они выявляются в зависимости от того, какой датчик он туда вводит. Датчик — это как бы вопрос, который задает экспериментатор. Или как твоя память. Информация проявляется в тот момент, когда ты пытаешься ее вспомнить. Ты извлекаешь ее из ниоткуда. — Он развел руки, и кусочек кварца упал на землю.

Отец, видимо, думал, что я буду ахать, но у меня едва хватало терпения слушать его задыхающийся голос.

— Ты ехал сюда всю ночь, чтобы рассказать мне только это? Я запоминаю вещи, потому что слова и звуки представляются мне чем-то вроде фейерверков. Я не извлекаю их ниоткуда: они взрываются в воздухе.

— Это описание не входит в противоречие с моей теорией, — ответил отец.

Уит выглядел сконфуженным. Сущность парадокса, о котором говорил отец, он понимал, но не мог взять в толк, какое это имеет отношение к моей способности воспроизвести наизусть телефонную книгу большого города.

— Мы приехали, потому что захотели прокатиться, — заметил Уит.

— Хочу подкинуть эту идею Гиллману, — объявил отец. — Что, если синестезия — это что-то вроде датчика в вакууме? Думаю, он заинтересуется.

— Папа, лучше не надо, — сказал я, поднимаясь. — Он только посмеется.

Я живо представил себе картинку, как отец втолковывает доктору свою «идею»: дело происходит в столовой и в руке у отца большая бутылка бренди. За краеугольными камнями науки — гипотезой, рассуждением и доказательством — часто скрывается банальность или мошенничество. Они обсудят мой случай, исходя только из фактов, и Гиллман будет слушать и кивать, подтверждая правильность слов отца. Они заключат что-то вроде договора о научном сотрудничестве, и доктор будет иногда вносить в отцовские рассуждения свои поправки. Я повернулся и пошел к дому. Кто-то шел за мной по полю, и, судя по походке, это был Уит.