— Видишь у двери, над полкой для обуви, занавешенный шкаф орехового дерева? — Августа кивнула. — Подойди к нему.

Августа подошла к шкафчику, из которого дядя иногда доставал запонки, булавки для воротничков, спички, шнурки.

— Отодвинь занавеску. Думаю, надо смотреть на средней полке.

Там лежали две свечки, скрепленные воском, чтобы не дать выпасть двум старым, но хорошо сохранившимся фигуркам. Они стояли спина к спине: мужчина в необычной шляпе и женщина с высокой прической в бледно-голубом платье, как носили до Империи.

Августа сразу поняла и, хотя улыбнулась, но вздрогнула, будто кто-то очень ею любимый не просто перешагнул через ее свежую могилу, а остановился, чтобы бросить туда еще одну горсть земли.

— Осторожно стукни по головке, — сказал мать. — Сбоку.

— Я знаю. — В отличие от маленького человечка в Касселе, эта двигалась не бесшумно. В комнате раздалось тихое пощелкивание, это керамическая палочка ударяла обо что-то внутри фигурки. Августе показалось, что она уже несколько недель слышит этот звук в собственной голове. Не его ли имел в виду Куммель, когда спросил в кабинете дяди, слышит ли она?

— Эти фигурки были у них в Штайнау, когда они были детьми. У каждого по одной. У Вилли была женщина, которая говорила нет. — Голос матери прерывался, и она не могла этого скрыть. — Мужчина принадлежал Якобу. Умирая, Вилли захотел, чтобы обе фигурки были у Якоба…

Августа отступила к стулу, на котором сидела. Она обернулась вокруг себя, прежде чем нашла подлокотник. На ее залитом слезами лице застыла улыбка, поскольку она тоже решила не плакать. Мы должны продолжать поступать так, как должно…

— Спасибо, — сказали они хором.

И Августа отступила к двери, словно для того, чтобы лучше видеть дядю. Он был вне ее досягаемости, как и всегда. Но он лежал здесь, зайдя так далеко на этой земле, как только мог, а она не оправдала, его ожиданий. Сам сказал ей однажды: есть иные миры, более дальние путешествия.

— Прости, — прошептала она, ни к кому не обращаясь. Щелканье затихало, стало отрывистым: Нет… нет… нет… нет…Она хотела подойти ближе, взять его за руку, заверить, что любит его как дядю, как отца, просто любит — очень-очень сильно. Она по-прежнему не знала, кем он ей доводился. Хотя, не исключено, что она никогда не осмелилась бы услышать ответ. Уж точно не от матери. Да и что могла сказать ей эта добропорядочная женщина? Августа уже не ожидала услышать всю правду, как не могла она ожидать увидеть все дерево вместе с корнями — над землей.

— В Геттингене, — сказала она, потому что нужно было что-то сказать, — когда его сослали, он обещал мне, что никогда не поедет в земли, расположенные за пределами этой карты. Я так боялась, что больше его не увижу! Я спросила, поедет ли он в то королевство, что выпало из кармана государя. Помнишь, он рассказывал?

Мать кивнула:

— Конечно. — Борясь со слезами, она взяла его за руку и встряхнула ее, словно он был неисправимым шалуном.

— А если бы он туда отправился, знаешь, что бы он сделал? Собрал бы местные старинные сказки и написал историю местного языка…

Августа наклонила голову.

Как в истории о благочестивом человеке, которую рассказал Куммель, жизнь из нее ушла, душа отлетела; она обратилась в камень, просто в камень. Подойдя обратно к стенному шкафчику, она дождалась, покуда маленькая фигурка женщины перестала качать головой, и вновь легонько стукнула по ней.

Щелк-щелк-щелк…Хотя и перестала жевать, она облизывалась, и этот отвратительный звук не прекращался.

— Хватит! — Он бросился вперед и ударил ее по голове.

От удара из уха пошла кровь. Она перестала облизываться и уставилась на него. Он молчал, она рукавом стерла с губ и подбородка жир, пристально глядя на него: спокойно, без раскаяния — гадина, которой не должно быть места в этом мире, и в то же время — мать, которая ввела его в этот мир.

— Встань! — сказал он.

Она повиновалась, и он отвел взгляд от вертела и пламени, которое занималось ярче, когда в него капал жир. Он знал, что должен пронзить ее в спину. Насадить на меч и потом зажарить на ее же собственном огне. Он отступил и указал на дверь. Ему нужно было увести ее с чердака, чтобы самому уйти от жара, смрада и мерзости.

Взгляд ее стал недоуменным, но не дерзким. Она не собиралась его умолять. А ему нужно было, чтобы она ползала перед ним на коленях. Это распалило бы его гнев. Она же была как-то кокетливо спокойна.

— Я не хочу, чтобы твоя кровь пролилась здесь, — сказал он, указывая мечом на дверь. — Ты сама выроешь себе могилу. Никому не придется это делать.

Она моргнула, и полуулыбка исказила ее лицо. Поднявшись, она подошла к двери. Он шел сзади, подталкивая ее, когда она замедляла шаг и когда они пересекали двор, направляясь к воротам дворца.

Людоедка, мать, людоедка, мать… Слова пульсировали в его голове. Если она могла наложить проклятие на его будущую жену много лет назад, почему теперь так кротко принимает наказание? Возможно, то, что он — ее сын и вместе с тем палач, что-то значит и для нее.

Часовые на воротах оживились, увидев его с ней, и как она идет, тяжело ступая. Каждый снял со стены горящий фонарь и держал перед собой, как оберег. Если бы король собирался поручить ее убийство им или кому-то еще в королевстве, вид их окаменевших от страха лиц удержал бы его от такого решения. И потом, это была его задача. И ведь она ждала его с того самого момента, как он подъехал к дворцу.

Но он уже думал, как ее удалить, а не о том, как уничтожить. Ему было известно, что существуют другие миры.

— Принесите мне лопату, — велел он часовым.

Один из часовых принес лопату, и король вытолкнул ее на огороженный участок, примыкавший к дворцу. Вкладывая меч в ножны, взял у солдата и фонарь тоже.

— Туда! — Он указал вниз, на склон, и влево, на тонкую полоску сломанных верхушек деревьев, выделявшихся на фоне бледного безлунного неба.

Пробираясь через травы и папоротник, быстрее, чем он ожидал, они дошли до лесочка карликовых дубов. Большинство из них были всего лишь раза в два выше короля, а их безлистые ветви густо переплелись. Почва, на которой они оказались, была влажной, похожей на гумус.

— Стой! — крикнул он, а когда она остановилась, воткнул лопату в землю у ее ноги. — Копай!

Хотя шла она медленно, руки у нее были сильными. Вскоре она уже стояла по колено в яме, достаточно широкой для нее. Раздавался лишь скрежет железа о корни. Птицы не пели, лесные твари не шуршали в подлеске. Фонарь у него в руке перестал шипеть и потрескивать с тех пор, как он отошел от дворца. Иногда он оглядывался, чтобы удостовериться, что близлежащие здания еще на своем месте. С этого места он мог видеть лишь очертания самой старой башни над воротами, и из этой башни все еще валил дым.

Людоедка, мама, мама, мама…

Он вновь подумал: перемещение. Живо вспомнил лесоруба Фридриха. Для него Розовое королевство было лишь сказкой. Как-то он и сам провалился в трещину на карте и обнаружил другой мир с его истинами и смыслами. Мертвые были живы на затерянной родине его брата. Там и солома могла стать золотом. И возможно, там его матери не придется быть воплощением зла.

Она не просила передышки. Когда ее было видно лишь до пояса, он наклонился, чтобы поставить фонарь на землю, и сказал:

— Хватит! — Нисколько не утомившись, она передала ему лопату. Он подошел к краю ямы, бросил инструмент к ее ногам и вытащил меч.

Она даже не дрогнула. Взгляд ее не изменился с тех пор, как он увидел ее на чердаке. Людоедка…Для такого дела кровь должна бы быть погорячее. И она, скорее всего, догадывалась об этом. В ее глазах он не был ни принцем, ни королем, а всего лишь старшим сыном. В лесном безмолвии, когда яма была наполовину готова, он все никак не мог истребить свою любовь к ней. И верил, что нашел способ ее не убивать. Возможно, это она ему его и подсказала: вела его сюда, к месту, где на карте пролегает трещина.