— Хорошо! — объявил Вилли, легонько хлопая в ладоши, но глядя на брата в ожидании более сдержанного ответа. Якоб, дописывая последнее предложение, не поднимал глаз, потому что знал, что старушка снова смотрит на него, и он еще не решил, каким взглядом ей ответить.

Все истории фрау Виманн волновали его либо ритмом, либо выбором слов, либо тем, как она вызывала в воображении иную эпоху или иное время его собственной жизни, казавшееся древнее всего, что он мог вспомнить. И эта сказка тронула его. Он как будто знал того мальчика, знал его мать и — что самое странное — знал, что похороненный ребенок не был мертв, а просто плавно перешел в какое-то другое место; возможно, в другой мир, для которого его вредный характер больше подходил.

— Отлично, — сказал он, вновь водя пером. Входная дверь хлопнула: хорошенькая Дортхен ушла. — Да, эту второй раз рассказывать не нужно. И он наконец упокоился под землей. — Рука его дрожала, губа тоже, когда он наклонился, чтобы подуть и высушить чернила.

— Ты поместишь это в свою книгу? — спросила фрау Виманн. Это прозвучало как насмешка. Якоб лишь взглянул на Вилли, который улыбнулся, не вступая в разговор. В отличие от Якоба, он, несомненно, хотел «одеть» сказку: дать имя ребенку, описать кладбище, добавлять детали, пока белые косточки остова не скроются из виду. Братья уже расходились во взглядах на эти вещи.

— О, мы возьмем ее! — сказал Якоб. — И — я искренне надеюсь — именно в том виде, в котором вы ее поведали.

Вильгельм почувствовал, как много это значит для Якоба, и приятной улыбкой выразил свое согласие. Затем он закашлялся — мягкий дребезжащий кашель быстро достиг крещендо; это заставило Вильгельма извиниться и отвернуться. Тем временем в открытое окно с улицы донесся шум голосов. Якоб поднялся и подошел посмотреть.

Кучер остановил лошадей в середине узкой извилистой улицы, которая все больше сужалась, так что черепичные крыши четырех- и пятиэтажных домов, казалось, смыкались на самом верху. Два мальчика, которые, должно быть, подбежали слишком близко к экипажу, с воплями улепетывали, а возница тряс кулаком, изрыгая проклятия.

Дверь экипажа открылась, и на булыжную мостовую ступил светловолосый слуга. Повернувшись, он предложил руку невысокому седому хозяину.

— Моя племянница сказала, что мы должны постучать? — спросил профессор, стоя спиной к магазину, занимавшему первый этаж деревянно-кирпичного дома.

— Она сказала, что встретит нас, — ответил Куммель, — больше ничего.

Профессор театрально посмотрел направо и налево узкой главной улицы, по которой в базарный день, вероятно, было не пройти и которая даже сегодня была отнюдь не пустой. По просьбе Гримма экипаж ждал там, где ему пришлось внезапно остановиться, чтобы не сбить мальчиков. Предполагал ли он, что встреча с фрейлейн была наигранной? Выражение его лица мало о чем говорило. Но согбенные плечи и непривычная складка у рта могли означать, что за эту прогулку ему пришлось заплатить суровую дань.

— Вы не хотели бы остаться в экипаже? — спросил Куммель. — Фрейлейн, должно быть, задержалась. Я уверен, она не будет отсутствовать слишком долго.

Профессор еще больше съежился. Тянувшийся по улице неприятный запах вареной капусты не улучшал его самочувствия.

— Да, так будет лучше. Подожди здесь, хорошо? — Казалось, он на миг утратил почву под ногами, и Куммеля охватил приступ искреннего беспокойства.

Гримм потихоньку пошел к экипажу, перекинулся парой слов с возницей, слезшим со своего места, чтобы немного размять ноги, и забрался в карету. Теперь была очередь Куммеля смотреть на улицу, выискивая глазами фрейлейн. Среди прохожих были в основном мужчины, батальоны одетых в темные сюртуки прихожан, чьи чересчур набожные лица и размеренная походка делали их похожими на детей, одевшихся во взрослую одежду, чтобы подражать родителям. Куммель не мог отчетливо рассмотреть через улицу окно экипажа, но он сомневался, что профессор за ним наблюдает. Обрадовавшись передышке, он, вероятно, задремал.

Куммель знал, что это еще один отличный случай ускользнуть. Спускаясь по склону в Вильгельмсхёэ, чтобы вызвать экипаж, он планировал идти до тех пор, пока Кассель не останется позади вместе с Гриммом и его холодноватым любопытством. Но он остался и теперь стоял на посту перед этим высоким домом. Почему? Едва ли он боялся лишиться недельного жалованья. Деньги значили для него гораздо меньше, чем страх разоблачения, которое неминуемо случится, когда предупрежденные Гриммом Дресслеры решат с ним разобраться, сколько бы он ни оттягивал этот момент, не подпуская к ним профессора. И все же он не уходил.

Дверь качнулась, будто сняли засов. Куммель повернулся и обнаружил болезненную горничную лет пятидесяти. За плечом у нее стояла, чуть покачиваясь, фрейлейн. Поймав его взгляд, она вспыхнула, но не улыбнулась, продемонстрировав Куммелю, что все границы Европы более преодолимы, чем та, которую она установила между ними.

Она вышла из-за горничной и ступила на улицу.

— Вы давно ждете? Прошу прощения. Я была занята, устраивая прием. — Она смотрела мимо него на экипаж, где, как она догадалась, сидел ее дядя.

— Мне пойти и сказать, что господин сейчас прибудет? — спросила горничная.

— Да, пожалуйста, — кивнула фрейлейн.

Пожилая женщина стала энергично подниматься по освещенным ступенькам обратно, а фрейлейн бросила взгляд в сторону Куммеля. Затем с видимым усилием заставила себя смотреть на него более открыто. Цвет ее щек еще оставался ярким, но она попыталась улыбнуться, этим лишь заставив Куммеля думать, что с помощью этой улыбки она помещает меж ними океан и всю Европу. Это был конец. Он был волен идти, свободно идти, оставив позади вымышленную семью в Берлине. Другой город, другое положение. «Уравновешенному, деятельному и холостому» мужчине, как писали в объявлениях о найме, вполне можно найти работу. Или, положим, вернуться в лес, ненадолго. Waldeinsamkeit,лесная глушь, что уж там.

— Спасибо за помощь, — сказала она мягко, словно знала, что видит его в последний раз. — Спасибо. — Мы можем быть полезны друг другу,сказала она, когда поезд, пыхтя, въезжал в город, каждый по-своему.

— Профессор в экипаже, — объяснил он. — Боюсь, он порядком устал за сегодняшнее утро в парке…

Он замолчал, но если бы и собирался сказать больше, его остановил бы громкий крик, донесшийся через улицу. Он повернулся и увидел жестикулировавшего возницу, одной рукой придерживавшего дверцу экипажа.

— Сюда, парень! — кричал он Куммелю. — Сюда! Ваш хозяин упал!

Конь, как и всадник, понимал, что им предстоит долгое путешествие. Принц рад был двигаться медленней. Он знал, что мать была права, отсылая его обратно, но волновался и о том, что оставлял, и о том, к чему возвращался. Ее рассеянный взгляд преследовал его. Она казалась надутой воздухом, как свиной пузырь, и разные части ее тела опухали по-разному. Не будь она его матерью, он бы счел ее гротескной. И не был уверен, она ли так изменилась или только его взгляд на нее.

Когда бы она ни приходила ему в голову, пока конь нес его по невиданным тропинкам, он пытался думать лишь о принцессе. Но и это не вело ни к чему хорошему. Стыд из-за того, что он так обошелся с дочерью короля, смущал его столь сильно, что временами он представлял и ее раздувшейся до неузнаваемости на чердачном ложе.

Проходили дни. Все, что он знал, — это то, что конь нес его вперед. Лес был таким густым, что принцу редко удавалось увидеть солнце, чтобы определить направление. Но каким бы медленным ни казалось путешествие, он чувствовал, что время летит. Он ощущал, что плывет на конской спине, несомый потоками, над коими он не властен. И хотя принц не намеревался прервать свой путь, ему наконец пришлось остановиться, чтобы понять, почему он не разбирает дороги.

Сквозь полумрак он направил коня к лесопилке на опушке соснового леса. Добродушный лесоруб был лишь ненамного старше его. Он был рад принять путника на ночлег и разделить с ним одинокий ужин у костра с треножником, а затем и дружескую беседу.