— Я принес ее тебе, мама, — сказал он, подходя и кладя шкатулку на кровать. — Она твоя по праву. Это много значит. Продав хотя бы один из этих драгоценных камней, ты никогда уже не будешь нуждаться.

Она продолжала улыбаться, несомненно, вспоминая тот день, когда последний раз видела ее, но руки ее оставались лежать на коленях.

— Мне рассказали об отце и о ребенке, — сказал он. — Мне жаль.

Она и виду не подала, что услышала. Глаза ее неотрывно смотрели на шкатулку, но улыбка вдруг начала угасать.

— Что ты отдал за нее? — спросила она.

— О чем ты?

Она перевела на него спокойный взгляд. Ему, конечно же, не показалось. Дело было не в том, что он сравнил ее с хрупкой спящей принцессой; его мать действительно стала полнее, с более округлой фигурой.

— Ты унес эту шкатулку, но что ты оставил взамен?

Вопрос удивил его, но ответ пришел на ум сразу, единственный ответ, который он мог дать и которого, по его мнению, ожидала мать:

— Я отдал принцессе мою любовь.

Она кивнула:

— Как принц?

— Как принц.

— И она позволила тебе принести мне шкатулку? Как знак?

Он посмотрел назад. Утварь комнаты с прядильным колесом и ворохом льна была почти такой же, как на чердаке у принцессы, только здесь кровать была шире. Он не знал, что сказать. Знак чего? Он не мог солгать ей. Безмолвный, он перехватил взгляд матери, которая с восхищением смотрела на его одежду.

— Разве я не говорила тебе, что ты принц?

— Говорила.

— Я горжусь тобой! Очень горжусь! Я верю, что и ты будешь так же гордиться собственными детьми.

В следующую долгую паузу она изучала его в упор. Затем взяла шкатулку, положила на колени, открыла и залюбовалась. Лицо ее сияло ничуть не меньше, чем нож, вилка и ложка.

— Что же, ты вернешься во дворец немедля? — спросила она, не поднимая глаз. — Или переночуешь тут?

Вопросы звучали странно, но то, как она задержалась на слове «тут», отчетливо напомнило ему о ее приглашении разделить с ней комнату, и он ответил ей так же, как прошлый раз:

— Сейчас. Я поеду сейчас. Здесь для меня нет места.

Она ничего не сказала. Побрякушка у нее на коленях, казалось, заворожила ее. Правда, ему показалось, что мать даже больше взволнована тем, что он любил принцессу. Возможно, сейчас она, как обычно, подталкивала его вперед, побуждая достичь всего, на что он способен.

— Я жду, — сказала она, — дня твоей свадьбы. Когда этот день настанет, не нужно за мной возвращаться. Просто пришли карету. Этого будет достаточно.

— Я так и сделаю, — произнес он взволнованно.

— Безопасного путешествия, — пожелала она, улыбаясь шкатулке. И как только он вышел из дома, то увидел, что третий стражник держит его неутомимого коня наготове у распахнутых ворот. За ними плескалось и колыхалось в лунном свете уже знакомое лесное море, готовое принять его в себя.

Куммель задержался среди гуляющих по берегу озера, чтобы позволить Гримму неторопливой походкой подняться к барочному изукрашенному саду. Вместо того чтобы провести утро в церкви, старик часа два гулял среди павильонов Вильгельмсхёэ, искусственных руин и фонтанов, не выказывая никаких признаков усталости.

Куммель сплюнул жевательный табак и смотрел, как старик поднимается к огромной статуе Геркулеса. Теплое солнце светило в спины посетителям парка, но воздух в этом углу был прохладнее из-за каскада, с ревом спадавшего по тысяче ступенек из шлюза под статуей.

Когда Гримм скрылся из виду, Куммель возобновил преследование. Он прятался за прохожими, прогуливавшимися взад-вперед. Как и фрейлейн и все ее соотечественники, в этот век механизации они представлялись ему механизмами, заведенными и поставленными на пути к какому-то будущему, еще более обезличенному; море мрачных почтенных лиц, в большинстве своем неотличимых от тех, среди которых он вырос. Но даже сейчас один или двое, проходя мимо, прищурились — совсем как воинственный коммерсант в Штайнау. Они думали, что знают его, по крайней мере внешне. И были правы. Они всегда оказывались правы.

Поднимаясь по усыпанной гравием дорожке, он поигрывал с клочком бумаги, который забрал у фрейлейн. Она не спустилась к завтраку, а когда он спросил профессора, принести ли ей завтрак в комнату, тот отрезал:

— В этом нет необходимости!

Все еще недоумевая, что между ними произошло, он подошел к массивному постаменту статуи. Поворачивая за угол, он чуть не столкнулся с профессором.

Тот был бледен и стоял в стойке профессионального боксера: чуть боком, колени согнуты, голова наклонена. Но левая рука его, как обычно, была за спиной, и он не выглядел вызывающе.

— Ну так, — пропыхтел он, и чувствовалось, что горло и нос у него так забиты, что казалось, будто к лицу его прижата подушка, — должно быть, пора принимать лекарство?

— Герр профессор… — Куммель пожал плечами.

— Я не смог избавиться от тебя в Марбурге и здесь, похоже, не преуспел.

— Герр профессор, я готов объяснить…

— Не стоит. Ты не из личных побуждений следуешь за мной. Это моя дорогая Гюстхен, да? Вы сговорились прошлым вечером?

Несмотря на огонек, зажегшийся в его глазах, он выбирал слова с обычной тщательностью.

— Фрейлейн очень переживает за ваше здоровье. Она просила меня убедиться, что у вас не возникнет затруднений…

— Она до смерти напугана тем, что я могу умереть,Куммель. Из-за этого у нее рождаются всякие фантазии.

Вновь изучающий взгляд. Затем он повернулся и продолжил свой путь, жестом пригласив Куммеля идти рядом. Молодой человек пошел рядом, замедлив шаг, так как Гримм любовался панорамой внизу.

— Мне нравится выискивать возвышенности, — сказал он, кивнув, — видеть границы между вещами.

Он закашлялся, а когда перестал, Куммель рискнул. Не так уж сильно, учитывая, что профессор, казалось, был как никогда расположен к нему этим утром.

— Не кажется ли вам естественным, что фрейлейн заботится о вас? — Старик не ответил. — И она ждет от вас наставления…

— Наставления?

Куммель сглотнул. Он зашел слишком далеко; уже не было смысла возвращаться.

— Есть вопросы, на которые, по ее мнению, только вы можете дать ей ответ.

— Она сама тебе сказала?

В голосе его звучало такое удивление, что Куммель потряс головой.

— Простите меня, герр профессор, если я лезу не в свое дело. Это всего лишь то, что я вижу. Что замечаю.

Они пропустили молодую женщину с большим зонтом, за которой следовали два маленьких мальчика, одетых в теплые шерстяные воскресные костюмчики.

Гримм вновь бросил взгляд вниз, на фонтан за замком, глубоко вздохнул и двинулся дальше. Куммель был рад, что ему удалось замолвить словечко за фрейлейн, но настроение старика трудно угадать.

— Что ж, — наконец сказал он, снова закашлявшись, — похоже, ты порядочно о нас знаешь. Почему тебе не рассказать о себе?

— О себе?

— Твое происхождение. Твоя биография. Важные события в твоей жизни. У каждого есть своя история.

— Боюсь, в моем случае рассказывать особо не о чем.

— У тебя есть семья?

Хотя профессор выказывал интерес, у Куммеля было ощущение, что его слушают лишь как источник звука, а не ради слов.

— Семья? Ну да, есть. На востоке Берлина, неподалеку от собора Святого Хедвига.

— Тоже в прислугах?

— Нет. Мой отец производит детали к локомотивам. Для заводов Борсига.

Они пропустили группу гуляющих, которые с благоговейным ужасом смотрели на кулак Геркулеса. Они вдесятером легко могли поместиться на нем. Гримм взглянул вверх, и они со слугой обменялись усмешками.

— Твоя родня — коренные берлинцы?

— С обеих сторон.

Профессор ускорил шаг и начал оживленно покачивать головой, будто его преследовало облачко мошкары с озера.

— Боюсь, мой друг, — произнес он, прочистив горло, — что я тебе не верю.

Куммель увидел языки пламени. В самой глубине он ощущал жар, хотя по коже пробежал озноб, а необычный шум поезда, который он слышал в Марбурге, эхом отдавался в голове — это неритмичное постукивание, которое сейчас его нервировало, зловещее, как стучащие на ветру кости линчеванного человека.