По мнению Куммеля, это лицо с мелкими тонкими чертами, в свете масляной лампы смутно напоминавшие черты профессора, выглядело привлекательнее в шляпке без полей. Так она казалась гораздо моложе. Куммель был весьма удивлен, когда узнал, что день рождения, который она отмечала в горах, был у нее уже тридцать первым.

Не понимая, чего она хочет: чтобы он ушел или остался, — Куммель взглянул на лесистые холмы, которые, казалось, придвинулись в кромешной темноте, слегка скрашенной звездами. Высоко в небе яркий осколок луны играл в прятки с легкими облаками, а звезды сияли, как осколки хрусталя. Он слышал, как в столовой слуги накрывали к завтраку. Если завтра они выйдут рано утром, ему необходимо вернуться на кухню, собрать корзину со снедью. Сам он не ел с полудня. Стакан светлого пива, тарелка с недоеденными шницелями и трубка ждали его в той вонючей каморке.

— Вы же понимаете, почему мы здесь, Куммель, не так ли? — внезапно спросила фрейлейн.

Он посмотрел сверху вниз: в ее обычной приветливой улыбке сквозила досада.

— Конечно, фрейлейн. Вы привезли профессора посмотреть места, где он когда-то жил.

Она кивнула, и ее заблестевшие глаза вновь устремились на далекую горную гряду.

— Важно, чтобы дядя получил удовольствие от этой поездки. В свои преклонные годы он заслуживает несколько приятных дней, и я хочу, чтобы он их полноценно прожил. И мы с вами, Куммель, должны позаботиться о том, чтобы ему было хорошо — но, боюсь, некоторые все же ему докучают. Однако Гессен — его дом. Работа и обязательства по отношению к семье долго вынуждали дядю жить вдали, но сердце его оставалось здесь. Здесь он вырос, здесь стал таким, какой он сейчас.

— Да, фрейлейн, я понимаю, — сказал Куммель, удивленный тем, что она так откровенно говорит со слугой.

Он догадывался, что она, такая обычно разговорчивая, непременно заскучает, праздно слоняясь по вечерам, ведь в последние две недели профессор уединялся, чтобы поработать. Возможно, именно поэтому ее мать, фрау Дортхен, замечательная маленькая семидесятилетняя женщина, так настаивала, чтобы Куммель сопровождал их в поездке.

В последнюю ночь на водах в Гарце он подслушал перебранку между женщинами. Куммель был уверен, что в желании фрейлейн не брать с собой слугу не было ничего личного. Она относилась к нему очень вежливо с тех пор, как он появился в их доме: его хозяева в Шарлоттенбурге одолжили своего слугу семейству Гриммов на лето. Но Августа явно хотела одна находиться в обществе профессора в эти пять дней, и Куммель не мог понять, почему. Он наблюдал, как она смотрит на дядю — нетерпеливо, почти жадно: ей явно было что-то нужно от него.

Она подобрала шаль и набросила на плечи.

— Мы проведем две ночи в Касселе, прежде чем вернуться в Берлин, — сказала фрейлейн, оживляясь. — На второй день, в воскресенье, я попрошу вас зайти за профессором. Я собираюсь устроить небольшую вечеринку, сюрпризом, но его нужно будет занять, пока она не начнется.

В этот момент фрейлейн была больше обычного похожа на старика профессора. Ее глаза лучились озорством, как и его глаза, когда в ворохе бумаг он находил слова, которые ему особенно нравились. Но вскоре ее взгляд вновь сделался непроницаемым.

— Это пока все, Куммель, — сказала она. — До свидания.

Ее кофе остался нетронутым. Куммель замечал, что с неделю она почти не ела. С раздраженной улыбкой она отвернулась, изучая далекие деревья так сосредоточенно, будто ждала от них какого-то знака.

Жила-была бедная женщина, у которой было очень много детей. Люди считали ее мудрой и приходили к ней со всей округи за исцелением и советом. Она была замужем за ночным сторожем, дежурившим в сторожевой будке их маленького городка. Он часто не являлся домой на рассвете, спускал в азартных играх деньги, которые зарабатывал, и пропивал то, что выигрывал.

Хотя у женщины было восемь детей, она никого из них не называла по имени. Малыш, Озорник, Девочка — говорила она. Единственным ребенком, к которому она обращалась по имени, был первый: Фридрих, он родился первым и первым умер, еще до того как она родила второго. Горожане шептались, что после Фридриха она боялась слишком привыкнуть к своим деткам. Она словно держала их на расстоянии, надеясь так сохранить им жизнь. Но двое из восьми все равно умерли. Исчезли без следа, как и Фридрих.

Из шести оставшихся некоторые были для матери большим бременем, чем остальные. Больше всех и без пререканий ей помогал старший, которого она так и называла — Старший. Он делал в их крошечном домике всю работу, которую должен был выполнять отец: сколачивал и чинил мебель, спорил с заимодавцами. По воскресеньям он созывал младших и играл с ними в войну, и его кампании всегда были хитроумно спланированы.

Старший последним ложился спать и первым вставал в переполненной спальне, где дети спали в ряд. Часто вздохи и храп других детей так ему мешали, что еще затемно он одевался и выходил во двор, смотреть, как над лесом поднимается солнце.

Деревья на высоком горизонте выглядели плоскими и густыми — большая блестящая клякса в солнечном свете. Он помнил, что где-то далеко отсюда, на скале, поросшей соснами, высится великолепный дворец Розового Короля. Когда он был маленьким, мать много раз рассказывала ему о пире в том дворце. Он был уверен, что одному ему говорила она об этом. Может, даже отец не знал. Тогда ее лицо становилось таким красивым, каким могло бы быть при других обстоятельствах. Если ее жизнь была как устрица, набитая грязью, то один день, проведенный ею во дворце, был сияющей жемчужиной в недрах этой устрицы, и даже годы спустя блеск этого дня озарял ее глаза.

Когда он спрашивал, как ее туда пригласили, она объясняла, что из каждого округа звали одну мудрую женщину. Не зная ничего о традициях королей, Старший больше ни о чем ее не спрашивал. Он догадывался, что некогда, по неотъемлемому праву, она пировала за одним столом с лучшими людьми, и не хотел напоминать ей, как низко она пала. Иногда, когда бралась прясть лен, чтобы хоть немного заработать, она вздыхала:

— Знаешь, есть ведь и другие миры.

Но Старший ничего не знал не то что о мирах, — о мире. Он даже не знал, был ли все еще их властелином Розовый Король. По слухам, он сошел с ума от отчаяния, и двор покинул то место, где поднималось солнце, и теперь великан заманивал в заброшенный дворец детей и поедал их.

Старший точно знал лишь то, что большой праздник был устроен в честь рождения королевской дочери. А за несколько часов до танцев гости сели за обильное пиршество, и перед каждым лежал столовый набор в золотой шкатулке: нож, вилка и ложка из золота, в обрамлении бриллиантов и рубинов.

Он частенько задавался вопросом, почему мама не унесла свой набор с собой. Продав хоть один из драгоценных камней, она бы несказанно облегчила себе жизнь. Временами ему приходило в голову, что она не была на том пиру. И все же он верил матери. И ее взгляд, когда она говорила о празднике, трогал его так же, как когда она горевала о бедном Фридрихе: «Такой был маленький пухленький ребеночек, Старший! Такой толстенький, розовый и здоровый. О, как бы мне хотелось, чтобы он был сейчас со мной!»

Шли годы, и, хотя дети больше не рождались, жизнь в маленьком домике становилась все трудней. Отец приходил домой так редко, что младшие иногда не узнавали его, пока он ревом своей сигнальной трубы не напоминал, кто оказался среди них, пьяный и желчный.

Старший теперь работал и по ночам, доделывая то, что измученная мать не успевала выполнить за день. Остальные пятеро детей, которых он все еще считал малышами, бездельничали. А когда ему удавалось выкроить несколько часов для сна, он засыпал в нише городской стены, у сторожки, под грязным одеялом из лошадиной шерсти.

Ему нравилось слушать стук ботинок сторожа, когда тот проходил дозором по парапету у него над головой. Его успокаивала мысль, что отец охраняет его здесь, пусть даже в собственном доме он так гнусно обращается с семьей. Через просветы в стенной кладке он мог смотреть, как утром солнце оживляет лес. Временами он представлял, как отец вместе с другими сторожами охраняет город от подступающего леса. За прошедшие годы лес как будто подобрался ближе к городу, и каждую осень осыпающиеся листья в подлесках покрывали землю шуршащим золотистым ковром, особенно заметным, когда городские ворота открывались, впуская телегу или экипаж. Глядя на запад, Старший не столько думал о далеком дворце, сколько о том, каково это — забраться в гущу леса, и о том, какие там звуки и запахи, какой там вкус.