Вернувшись домой, она обрадовалась, услышав, что из его спальни доносится веселый смех. Обычно его беседы с посетителями проходили в довольно суровой обстановке. Ведь даже с теми, кто помогал ему в работе над «Словарем», Якоб обсуждал так называемую реальную политику, проводимую ненавистным «министром конфликтов» Бисмарком: Якоб резко осуждал его презрение к миру и готовность прийти к единству путем военной силы. Бонапарт и Бисмарк, думала она, — две кровавые вехи на дядином долгом жизненном пути.

Она поискала конверт в прихожей и на комоде, но кассельские фотографии, видимо, так и не пришли. Если их не будет и в субботу, она отправит туда гневную телеграмму.

Голоса, послышавшиеся в коридоре, показались ей знакомыми, это были голоса профессоров Берлинской академии наук. Августа, воспользовавшись моментом и оставив на кухонном столе зонтик, проскользнула в спальню матери. Захлопнув за собой дверь, она устремилась к шкафу, где хранилась старая одежда. Шкаф был забит битком: в этой семье было не принято выбрасывать одежду.

Взгляд Августы упал на фотографию в темной рамке, которая лежала под стопкой одежды. Это был Вильгельм, одетый в сюртук, который затем перешел к Куммелю. Она не стала ее доставать. Сидя на корточках и роясь в стопке аккуратно сложенных блузок, она вздрогнула, услышав, как поезд медленно подходит к Потсдам ер плац.

Я думаю, что он мой отец…Каждый раз, когда это случалось, она вспоминала грохот товарных поездов в Касселе, когда Куммель удерживал ее, заставляя сказать невозможное. Как только она позволила джинну вылететь из бутылки, ей уже не требовались доказательства. Мой отец… Мой отец… Мой отец…А потом Куммель ушел.

Она полагала, что точно так же, как для нее не имела ни малейшего значения национальность Куммеля, для него не имел значение вопрос о ее родителях. Для нее это было очевидным. Но он спросил. И в последнюю ночь в Гессене, засыпая, когда на губах еще оставался вкус поцелуя ее принца, она не могла бы поверить, что больше его не увидит. И сейчас, в глубине души, она по-прежнему в это не верила. Если это на самом деле ее принц,ему ничего не остается, кроме как вернуться.

Наконец она обнаружила то, что искала. Сердце ее забилось быстрее, когда она вытащила из самого низа стопки какую-то одежды. Вернувшись в свою комнату, она уселась на край кровати. Она думала об этом с тех пор, как Куммель упомянул, что дядя смотрел на шали в Марбурге. Но это была не просто шаль.

Августа знала, что французский стиль был в моде незадолго до ее рождения. Шаль была мрачноватой: черный фон, по краю — зеленые и красные цветы. Правда, ткань была очень красива и явно недешева. Мама никогда бы не выбрала такую для себя, но хранила эту шаль как подарок. Августа помнила, мама долго ее носила, когда девочка была еще совсем маленькой. Так долго, что ребенком Августа считала, что любимый цвет матери — черный.

Мы ткем, мы ткем… — всплыло в ее голове. Гейне, еще один «израильтянин». В Гессене дядя прочел ей наизусть несколько строк из Гейне, которого очень любил.

Она расправила шаль на стеганом покрывале, осторожно подняла и набросила на плечи. А когда обернулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало, то сперва вздрогнула от узнавания и улыбнулась, а после разразилась слезами.

На закате король должен был выступить во главе войска. Каждый оставшийся до этого миг был драгоценен. Он никогда не был так счастлив: жена, мать и дети под одной крышей — исполнение всех желаний его и — он это чувствовал — матери.

— Если бы не она, — сказал он жене, когда они раздевались в спальне, чтобы предаться супружеским утехам, — я бы никогда не пришел к тебе. Я бы не узнал о дворце. Она отправила меня сюда искать тебя, заставила поверить, что я смогу тебя покорить.

— Я знаю, — отвечала королева, но вид у нее был столь же обеспокоенный, сколь и счастливый.

Она сидела на краю кровати, выплетая из волос атласную ленту, упавшую на обнаженное левое плечо. Он подошел к ней сзади и поцеловал в шею, затем повернул к себе лицом. Она улыбалась, но глаза ее были полны слез.

— Поверь, — прошептал он, обнимая ее. — Тебе нечего бояться. Этот праздник не имеет ничего общего с тем, прошлым. Ничего плохого не случится, ни здесь, ни на войне, куда я ухожу. Нас ждет только радость…

Они любили друг друга в рыжеватых лучах заходящего солнца, которые пробивались через высокие окна, выходившие на запад. Он так увлекся, что только когда они разомкнули объятия вдруг понял, что она была так же холодна с ним, как в тот раз, на чердаке. И пока он одевался и пристегивал меч, она лежала на спине, будто снова отравленная тем же ядом. Если бы она то и дело не смахивала слезы, он бы подошел послушать, дышит ли она.

Во внутреннем дворе раздавались голоса: близнецы радостно хихикали и визжали. Он выглянул и увидел, что мать сидит в украшенном металлической ковкой кресле, в уголке, еще освещенном солнцем. На лице у нее была его маска, и она смешно размахивала руками, как монстр. Один за другим дети подбегали к ней, припадая к ее пышной груди.

Глаза его наполнились слезами. Как давно он не видел ее радостной! Он сделает все, чтобы она больше никогда не страдала.

— Иди сюда, посмотри, — позвал он через плечо. — Словно они всегда ее знали! Но королева не пошевелилась, словно она не говорила с его матерью и не целовала ее, когда они впервые встретились.

— Скажи мне, что не так? — спросил он, подойдя. — Ты можешь рассказать?

Он коснулся ее запястья, которое оказалось таким холодным и безжизненным, что он невольно отдернул руку.

— Я боюсь ее… — заговорила она, зарывшись головой в подушку. — У меня такое ощущение, будто я знаю ее очень давно…

— Но как? Откуда? Как это может быть?

Она лишь покачала головой, отворачиваясь, то ли потому, что не знала, то ли потому, что не осмеливалась сказать. Он вдруг почувствовал себя уязвленным:

— Дети ее любят. Почему ты не можешь полюбить ее ради меня?

Она замерла, приподняв от подушки голову:

— Но где же ее остальные дети? Ты сказал, их было пять. Где они?

— Она говорит, что оставила их на нянек. Ты хочешь,чтобы их сюда привезли?

Сам-то он этого не хотел, хотя и ожидал, что так случится. Именно то, что мать приехала одна, ничем не обремененная, особенно радовало его.

Королева посмотрела на него, не обвиняя, но словно попрекая в сговоре с матерью. Наконец голова ее снова упала на подушку, и она закрыла глаза. Крики детей стали оживленней.

В растерянности он повторил то, что говорил всегда:

— Если бы не она, мы бы никогда не встретились.

—  Но почему она этого хотела?

Прежде чем открыл дверь, он заметил, что она дрожит. Глаза ее были по-прежнему закрыты.

— Поспи, — сказал он. — Ты устала. Когда ты проснешься, ты посмотришь на вещи иначе. А когда я вернусь, мы уже не расстанемся. Все мы.

Он вышел, не поцеловав ее, и напрасно ждал на ступеньках главной лестницы, что она его позовет. Прошел через темный парадный зал, где на комоде еще стояли одиннадцать шкатулок со столовыми приборами.

Король поманил мажордома, и тот двинулся следом.

— Присмотрите за моей женой, — сказал он. — Она сама не своя, полна мрачных предчувствий. Полагаю, она сегодня и не выйдет из спальни.

— Ваше слово — закон, ваше величество. Но как регент она должна в ваше отсутствие управлять делами государства.

Поступь короля была все такой же ровной, когда он подошел к выходу из дворца. Он даже не взглянул на мажордома, и тот повторил:

— Ваше величество, дела государства нельзя оставлять без попечения.

— Тогда я назначаю регентом мою мать.

— Вашу мать?

Его коня вывели из конюшни. Грум стоял рядом, чтобы помочь ему сесть в седло.

— Да, мою мать, — спокойно повторил король, прежде чем пустить коня вскачь на восток, где ждала его армия. — И пусть ее слово будет для всех законом.