Они проверили — номера Хелены Андерсен и стоматологической поликлиники отличались одной цифрой.

— Проверь ее, — на всякий случай сказал Винтер Меллерстрёму.

Стопка рисунков Йенни становилась все тоньше, и он продолжал с ними работать. Часть рисунков оказалось трудно истолковать, другие были более ясными и подробными. Наверное, это не зависит от возраста. Скорее, от настроения. Или усталости.

Мотив все время возвращался: машины и лодки, лица в окнах. Лес… или просто несколько деревьев, определить трудно. Дорога — чаще коричневая, иногда черная. Солнце и дождь… как правило, одновременно. На всех рисунках события вне дома. Дома ей, наверное, было скучно. Интерьеры ее не интересовали.

Он рассматривал очередной рисунок. Дом с крутой крышей. На самом верху — датский флаг.

Датский флаг. Белый крест на красном поле. Дом стоит на лугу — трава изображена несколькими зелеными штрихами. Стены белые.

Он просмотрел остальные рисунки и нашел еще один с датским флагом.

Итак: два рисунка с датским флагом.

Больше двадцати с лодками.

На трех рисунках за рулем машины сидит мужчина с торчащей вперед черной бородой.

Он положил «датские» рисунки рядом и остолбенел. Вместо привычного «Йенни» рисунок подписан «Хелена». Он перевел взгляд на второй — «Йенни». Винтер проглотил слюну и стал быстро пересматривать рисунки. Один из «автомобильной» серии тоже подписан Хеленой. Такой же, как и остальные, почти никаких отличий. Пять рисунков с лодкой. Подпись точно такая же, сделанная неумелой детской ручонкой. Тот же мотив, такое же, на его дилетантский взгляд, исполнение.

Ему стало жутко.

Он встал и потянулся. Тело болело от неудобного напряженного сидения. За окном шел дождь. С сухим треском проехал мотоцикл, вызвав возмущенную реакцию чаек.

Что-то еще… на что-то еще он обратил внимание, рассматривая эти рисунки. Мысль мелькнула, но не задержалась в голове. Отметил боковым зрением и тут же забыл. Он вернулся к столу, где лежали рассортированные листочки. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… семь… Вот… вот эта дорога, идущая на рисунке снизу вверх… Это наверняка дорога, она огибает деревья и кончается у дома с дверью и окном, но без крыши.

Вот еще один с дорогой. Дом без крыши, слева от двери — окно. Дом наверное, тот же самый. А вот это что, справа от дома? Прямоугольник, перечеркнутый косым крестом. Он вернулся к первому рисунку. Прямоугольник был и там — еле заметный, карандаш затупился.

Ветряная мельница, подумал он. Она нарисовала ветряную мельницу.

Оба рисунка были подписаны «Йенни».

— Я принесла корзину, — сказала Ангела.

— А разве сегодня пятница?

— Пятница, вечер, двадцать часов ноль-ноль минут.

— Тем более я не могу позволить тебе стоять в прихожей.

— Можешь выйти и встретить.

— И пропустить соло трубы? Оно только началось!

— Красиво.

— Заходи скорее, пока не кончилось.

— Ты удивился, что я пришла?

— Да нет… я только…

— Сидел и работал? Или думал? Забыл, что я должна прийти?

— Все так и не так…

— И что это значит?

Он не стал отвечать. Вышел в прихожую, взял у нее корзину, поставил на пол и помог ей раздеться. Пальто было тяжелым, приятно пахло ее духами и улицей.

— Давно я здесь не была…

— И я тоже, — сказал Винтер.

— Это я поняла.

— Разрешите? — Винтер взял ее за руку и вывел на середину деревянного пола, отбрасывающего теплые лаковые блики от торшера.

— Это еще что такое? — Она откинула голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Дональд Бёрд.

— Я имею в виду не музыку… Ты решил потанцевать? Это сюрприз.

— Жизнь полна сюрпризов…

— Ты что — выпил?

— Попрошу молчания… — Они сделали несколько па, а когда Бёрд закончил соло и вступил саксофон Колтрейна, он резко повернул ее направо и прижал к себе.

— А если я не хочу танцевать?

— Shut up… [20]

Он не мог вспомнить, когда танцевал в последний раз. Пятничный вечер начинается совсем неплохо. Танцы… Она принесла вино, лангустов…

— Тебе хорошо так же, как и мне… — шепнул он ей в ухо.

— Shut up…

Они танцевали, пока не кончилась музыка. Потом пошли в кухню. Он начал готовить коктейль.

— Когда ты в последний раз пил сухой мартини? — спросила она.

— Лет пять назад… Stirred or shaked?

— Shaked of course, not stirred. [21]

— О’кей… если удастся.

Она внимательно посмотрела на него. Лицо заострилось, бледный. Под расстегнутым воротом сорочки рельефный рисунок сухожилий. Он поднял голову и улыбнулся.

— Ты что-то празднуешь, Эрик?

Он отложил серебристый шейкер.

— Наоборот.

— Как это?

— Нужна смена обстановки… что-то другое.

— Что-то, кроме… кроме того дикого случая, с которым ты работаешь?

— Да, пожалуй… Что-то яркое и сверкающее, — кивнул он на шейкер.

— Тогда наливай.

Он налил, и они выпили по глотку.

— По-моему, замечательно. Холодный и сухой.

— Не слишком много вермута?

— Может быть… но все равно замечательно.

— Ты снобка.

— А ты что скажешь?

— Мог бы быть посуше.

— Но так тоже хорошо… по-другому, но хорошо.

— Да…

— Накроем стол и поговорим о прошедшей неделе?

— О твоей неделе, — сказал Винтер.

— О моей… но выговориться-то надо в первую очередь тебе.

Он вышел из ворот и удивился — вновь настало лето. Бабье лето… или как это называется? Индейское лето? Интересно, это одно и то же, или есть какая-то разница?

Еще не было восьми, и ночная мгла пряталась в тени дома. Мусороуборочная машина двигалась по той стороне площади и вращающимися щетками сметала остатки утреннего тумана. Кучка людей на трамвайной остановке. Все как всегда. Небольшой пикап привез свежий хлеб в подвальный магазинчик «Васа». Винтер потянул носом — хотелось есть. Он выпил только чашку кофе. Ангела все еще спала, сбросив простыню. Он полюбовался ее телом в свете ожившего лета, укрыл и вышел из дома.

Он долго не мог заснуть, все размышлял над детскими рисунками, но четыре часа назад его все же сморило — и он в ту же секунду оказался в лесу. Шел дождь, а рядом, на поляне, сияло солнце. На тропинке перед ним стояла белая машина невиданных форм и пропорций. Кто-то детским тонким голоском выкрикнул его имя. Он повернулся и увидел, что тропинка ведет к морю, а на волнах качается кораблик, словно вырезанный из рисунка. В окне машины рыжая головка… Детское лицо постепенно росло и росло, пока наконец не стало больше окна. Потом он почему-то оказался на корабле. Стоял на палубе, держась за релинг. В воде плавал башмачок, а на горизонте смутно виднелся маяк. Корабль подошел ближе, и он разглядел, что это не маяк, а ветряная мельница. Лопасти медленно вращались… Он опять увидел чье-то лицо, но оно тут же превратилось в часы с губами-стрелками. По-прежнему шел дождь и сияло солнце. Над мельницей на ветру полоскался флаг… А потом он почему-то оказался в машине с маленькой девочкой, и она показывала пальчиком, куда ехать. Он посмотрел вниз и увидел на левой ноге маленький детский башмак с ремешками.

Это последнее, что он запомнил из сна. Детский башмак с ремешками.

Он пересек Кунгсторгет. Рынок постепенно оживал. Овощи и фрукты в ящиках подтаскивали к прилавкам. День, похоже, будет теплым. Он зашел в кафе и заказал чашку кофе с молоком и две французские булочки с маслом и сыром. Из окна было видно здание редакции вечерней газеты, туда то и дело ныряли какие-то возбужденные люди. Молодая женщина развешивала таблоиды. Пресса писала об убийстве и исчезновении девочки взахлеб. Само собой… Оставалось только надеяться, что это не помешает расследованию. Благодаря газетам они уже получили сотни так называемых «сигналов общественности». Если не тысячи. Винтер пытался отнестись к этим «сигналам» как можно более ответственно и серьезно. Они и заслуживали серьезного отношения — достаточно вспомнить письмо старушки из Хисингена. Конечно, многие хотели помочь следствию, но за этими письмами и звонками прослеживался страх. А вдруг это случится опять? А вдруг это случится со мной?