Сперва, однако, я получила письмо от «Смит и Элдер» с предложением внести в «Джейн Эйр» «пару незначительных изменений».

— Они хотят, чтобы я вырезала всю первую часть о детстве Джейн в Гейтсхэде, — в смятении сообщила я сестрам, — и переписала, сократила или удалила все главы о Ловудской школе.

— Какая нелепость! Это важные детали истории, — заявила Эмили, — и весьма интересные.

— Они определяют прошлое и характер Джейн, — согласилась Анна. — И вызывают сочувствие.

— Издатель, судя по всему, считает, что эти сцены окажутся слишком мучительными для некоторых читателей и сделают книгу слишком длинной. — Я в расстройстве отложила письмо. — Зачем они купили роман, если он не нравится им? Я уже не смогу его урезать или изменить. Боюсь, любые корректировки лишь нанесут вред. Каждое мое слово — вклад в целое; и каждое слово — истина.

— Уверена, что в истине есть свое суровое очарование, — заметила Анна.

— К тому же расскажи я всю правду о своем пребывании в Школе дочерей духовенства, и книга оказалась бы еще мрачней. А так я смягчила многие подробности, и история стала более легкой.

— Я не поменяла бы ни строчки, — отрезала Эмили. — Доверься сердцу. Твоя книга может намного больше потрафить читательским вкусам, чем предполагают в издательстве. Так и напиши им.

Я написала. «Смит и Элдер» учли мои пожелания. Затем, не сознавая, как скоро книгу напечатают, я немедленно отправилась в «Брукройд» ради короткого отдыха с Эллен. К моему изумлению, через день после моего приезда в Бирсталл Эмили переправила мне первые листы корректуры «Джейн Эйр», которые я должна была вычитать и вернуть как можно скорее. Мне пришлось заниматься этим перед Эллен, сидя напротив нее в одной комнате. Каких усилий мне стоило сохранять молчание! Я была связана клятвой сестрам и обещала скрывать наше авторство и потому вынужденно притворялась, что пишу какие-то личные пустяки. Эллен хватило проницательности понять, что дело нечисто, но она благородно не задавала вопросов и не подглядывала, кому адресован сверток, когда мы отправили его обратно в Лондон.

Мой роман вышел в свет шестнадцатого октября. Первые шесть прелестно переплетенных экземпляров с названием «Джейн Эйр, автобиография, под редакцией Каррера Белла» прибыли девятнадцатого. Когда-то при виде нашего стихотворного сборника я испытала немалое удовольствие, но оно было несравнимо с ликованием, охватившим меня сейчас. Наконец моя мечта сбылась: я взяла в руки свою собственную книгу, историю, порожденную моим воображением и опытом, которую благодаря воле Божьей, чуду речи и печатному станку смогут прочесть другие люди!

На успех «Джейн Эйр» я не слишком рассчитывала. Я знала, что критики капризны, а благосклонность публики непросто завоевать и еще сложнее удержать. Читателя не интересовали неизвестные авторы — от них непонятно чего ждать; и все же я искренне надеялась, что книга будет продаваться, хотя бы ради оптимистичных надежд моих великодушных издателей, которые столько из-за нее хлопотали.

Укрывшись в Хауорте, я с огромным вниманием изучала отзывы в газетах и журналах, переправляемые мне мистером Уильямсом. Многие рецензенты не находили повода для критики.

— «Исключительно любопытный роман, который мы искренне рекомендуем, — в октябре прочла я сестрам из „Критика“. — Несомненно, он будет пользоваться спросом».

— Ха! — воскликнула Эмили. — Лично я в этом не сомневалась.

— «Экстраординарная книга, — взволнованно прочла я в „Эре“ через несколько недель. — Вымышленная история, и все же больше чем история, поскольку в ней звучит сама природа и истина. Ей нет соперников среди современных книг. Все серьезные романисты наших дней проигрывают в сравнении с Каррером Беллом». О! Какая чрезмерная похвала! Несомненно, я не заслуживаю ее.

— Заслуживаешь, — возразила Анна.

Последующие месяцы оглушили меня множеством похвал. Не все отзывы были благосклонны: отдельные рецензенты объявили «Джейн Эйр» грубой и аморальной — критика, которой я не понимала и выносила с трудом; другие обвиняли мистера Рочестера в «почти непристойном поведении» и находили отдельные эпизоды ужасными или неправдоподобными. Однако общее мнение, к моему облегчению, было несомненно положительным. Один критик даже назвал «Джейн Эйр» «решительно лучшим романом сезона». Мистер Смит написал мне, что спрос практически беспрецедентный: за три месяца после выхода все две с половиной тысячи экземпляров распроданы и роман переиздан.

Загадка моей личности изогнула не одну пару бровей. Бесчисленные статьи в прессе утверждали, что выражают любопытство всего читательского мира Англии, и требовали ответа: кто такой Каррер Белл? Это настоящее имя или псевдоним? Книга написана мужчиной или женщиной? Многие незначительные эпизоды романа толковались так и сяк в попытке определить пол автора — но тщетно. Я смеялась над догадками и радовалась своей анонимности.

Очень скоро я вступила в регулярную переписку с мистером Смитом и мистером Уильямсом, которые, хоть и незнакомые мне лично (и полагавшие меня в то время мужчиной под женским прикрытием), обращались ко мне с учтивостью, добротой и остроумием и выражали веру в мой талант, чем немало способствовали уверенности в себе и счастью. Узнав, что у меня нет доступа к хорошей публичной библиотеке, издатели стали присылать мне коробками самые новые и лучшие книги, и мы с сестрами поглощали их одну за другой. Расширяя свои познания в современной литературе, продолжая волнующий обмен мыслями и идеями с издателями, я словно отворила окно, впустив свет и жизнь в свой уединенный застывший приют, и увидела совершенно новый и неведомый мир. Также мне начали приходить неожиданные письма. Прославленный журналист, романист и драматург Джордж Генри Льюис, опубликовав великодушную рецензию на «Джейн Эйр», написал Карреру Беллу (послания переправляли мне «Смит и Элдер»), заклиная «остерегаться мелодрамы» в своей следующей книге. Этот совет, несомненно исполненный благих намерений, прямо противоречил тому, что я недавно испытала, безуспешно продавая свой наименее волнующий роман «Учитель». Далее мистер Льюис рекомендовал «следовать путеводному свету, который излучает кроткий взор мисс Остин», писательницы, которую он считал «одним из величайших художников и величайших портретистов человеческого характера, когда-либо живших на земле». Джейн Остин умерла через год после моего рождения; в последнее время ее романы вернулись в моду, но я не была с ними знакома. Заинтригованная, я раздобыла экземпляр «Гордости и предубеждения», и мы с сестрами немедленно прочли его.

— Не правда ли, книга чудесная? — спросила Анна в день выпечки, когда мы перемазались в муке.

— Да, милая книга, — ответила я. — Мисс Остин была весьма проницательной и наблюдательной особой. И в то же время ее сочинения кажутся мне скупыми и скромными. Вот уж кого не обвинишь в напыщенном пустословии! Роману… как бы лучше выразить… не хватает чувства.

— Не то слово! — Эмили с силой месила тесто. — Мисс Остин описывает почти что ничего. Между ее влюбленными нет физического влечения; ни единой искры страсти за весь роман! Она не поэт!

— Возможен ли великий художник без поэзии? — Я задумалась. — Ее книга подобна ухоженному саду с аккуратными бордюрами и нежными цветами, но без малейшего яркого проблеска — ни открытых просторов, ни свежего воздуха, ни голубых холмов, ни журчащих ручейков.

— Мне бы вряд ли понравилось жить с ее леди и джентльменами в их элегантных, но тесных домиках, — заметила Эмили.

— Что ж, а я считаю героев очаровательными, — возразила Анна, — а историю славной и на редкость остроумной.

— Последнее нельзя отрицать, — согласилась я. — Мисс Остин умела быть занимательной и ироничной, а способностью достигать поставленной цели превосходила любого известного мне писателя.

Я не сказала брату о публикации моей книги; в любом случае он был слишком слаб, чтобы проявить внимание или интерес. Но теперь, когда роман приобрел определенный успех, мы с сестрами решили, что настала пора поделиться новостью с отцом.