— Вы больше не вернетесь в эту школу, — сквозь слезы пообещал отец по дороге домой. — Довольно.

Как описать облегчение, которое мы с Эмили испытали, навсегда оставив позади тяготы Школы дочерей духовенства и приехав в любимый дом? Но к облегчению примешивалась безмерная печаль: то был дом без Марии, а вскоре и без Элизабет. Болезнь Элизабет зашла так далеко, что сестра умерла всего через две недели после возвращения в Хауорт.

Слезы обжигали мои глаза, когда двадцать один год спустя я стояла у окна комнаты в Манчестере и размышляла об утрате двух любимых сестер. Мои горе и негодование оставались такими же свежими и глубокими, как если бы мучительные события случились только что. Если бы в тот миг джинн предложил мне исполнить заветную мечту, я попросила бы перенести меня в прошлое, где мои сестры были живы, и еще раз обняла бы их; я попросила бы также оставить меня на минутку с юной Шарлоттой, чтобы обнадежить, утешить и ободрить ее.

Озарение пришло, когда я перебирала свои печальные мысли и воспоминания; по спине прокатился холодок, вздыбив волосы на затылке; затем лицо вспыхнуло от жара, а сердце забилось что есть силы.

Внезапно я поняла, о чем писать дальше.

Та страдающая, одинокая школьница, такая несчастная, голодная и обездоленная, каждую мысль и эмоцию которой я до сих пор храню в глубине души, — надо писать о ней.

Черпая из собственного опыта, я могу без опаски наделить эту маленькую девочку любыми чувствами и сочинить страстную историю вроде тех, какие мне так нравилось придумывать в прошлом. Моя кровь бурлила от волнения, разум лихорадочно обдумывал идею. Главная героиня должна быть сиротой — мне ли не знать, каково это — и обузой семье, воспитавшей ее. Возможно, она вырастет и станет гувернанткой — это тоже было мне знакомо.

Разумеется, должна быть любовная линия с элементами чего-то странного, поразительного и душераздирающего, подобно моим юношеским литературным экспериментам. Но это не будет обычный роман о молодой красавице, нет! На этот раз я попытаюсь сотворить нечто совершенно отличное от историй, которые я писала, и книг, которые читала: я создам маленькую, некрасивую героиню вроде меня самой. Можно назвать ее в честь сестры… Впрочем, нет, это слишком откровенно; лучше дам ей среднее имя Эмили: Джейн.

Я не была уверена в одобрении издателей или читателей, но решила: пора приступать. Это будет моя следующая книга.

Сев за стол и взяв лист бумаги, в мерцающем свете единственной свечи я обмакнула перо в чернильницу. И начала писать «Джейн Эйр».

Первые главы «Джейн Эйр» поспешно переносились на бумагу. Следующие пять недель, ожидая, когда отец пойдет на поправку, я трудилась дни напролет и почти все ночи. Впервые в жизни я говорила от лица женщины, и это казалось таким правильным!

Ощущение предельной изоляции и одиночества, которое я испытала, будучи гувернанткой, я вложила в описание детства Джейн в Гейтсхэде, нелюбимой и ненужной Ридам девочки. Я воссоздала свою жизнь в Школе дочерей духовенства и возродила воспоминание о своей нежной, терпеливой сестре Марии в образе ангелоподобной, но обреченной Элен Бернс, подруги Джейн. Возможно, именно личная природа этих воспоминаний, скрепленных неистовой яростью и горем из-за смерти сестер, и заставила меня работать над романом с таким рвением, какого я не прилагала ни к одной своей ранней литературной попытке. Я писала в горячке; писала, словно от этого зависела моя жизнь; писала, пылко изливая давно сдерживаемые чувства, которые терзали мою душу много лет. Каждое слово казалось беспредельно искренним и подлинным — да так оно и было, ведь меня вдохновляли факты, — будто мне диктовал некий сверхъестественный, волшебный голос.

Пока я занималась романом, здоровье и зрение отца, к моей радости и облегчению, улучшались с каждым днем. Хирург выражал удовлетворение исходом операции и уверял нас, что папа сможет видеть одним глазом совершенно отчетливо и вскоре снова будет читать и писать.

Мы приехали домой в конце сентября, полные надежд. Два месяца спустя папа чувствовал себя настолько хорошо, что смог вернуться к исполнению своих обязанностей. Тем временем я продолжала лихорадочно писать. Другие воспоминания и случаи из моего настоящего и прошлого тоже отыскали дорогу в роман. Торнфилд-холл стал чем-то средним между Норт-Лис-холлом и Райдингсом, домом детства Эллен. Моя любовь к чердакам и их загадочным обитателям стала центральной темой, украшенной историями о Вест-Индии — их рассказывала мне подруга из Школы дочерей духовенства, Мелани Хейн, некогда обитавшая в тех экзотических краях.

Тихая, скромная жизнь, которой наслаждались мы с сестрами, была подарена Диане и Мэри Риверс в Мурхаузе, а также Джейн, когда она жила с ними; добрая служанка Риверсов Ханна была отражением Табби. Многие внутренние конфликты, испытанные героинями историй моей юности, нашли приют в «Джейн Эйр», а тревожное событие, случившееся в ту осень, вдохновило меня на создание похожего случая и позволило Джейн спасти мистера Рочестера от смертельной опасности.

В начале ноября стряслось происшествие. День приближался к середине; папы не было дома. Мы с сестрами только что вернулись в пасторат после прогулки по пустошам с собаками. Через несколько мгновений после того, как Анна поднялась наверх, мы услышали крик и грохот. Вне себя от страха, мы с Эмили побежали за сестрой и почуяли резкий запах гари. Достигнув верхнего этажа, я увидела, как из комнаты Бренуэлла вырвалось сизое облако дыма.

— Постель Бренуэлла горит! — отчаянно крикнула из двери Анна. — Он не просыпается!

Мы ринулись в тесную, темную комнату. Огромные языки пламени скакали по занавескам вокруг кровати брата, покрывала и простыни начали тлеть. Посреди огня и жара ничком лежал Бренуэлл в своем обычном дневном оцепенении. На полу валялись осколки кувшина — судя по всему, Анна пыталась потушить пожар водой, но не преуспела.

— Бренуэлл! Бренуэлл! Проснись! Проснись! — умоляла я, тряся брата, но тот лишь бормотал во сне и безучастно отворачивался.

— Принесите еще воды! — скомандовала Эмили.

Анна выбежала из комнаты. Эмили стащила Бренуэлла с кровати и бесцеремонно уволокла в угол (где он проснулся и прижался к стене, голося от ужаса и смятения), а я швырнула горящее белье в центр комнаты и стала колотить одеялом. Эмили схватила со стула пальто брата и набросила на занавеси. Анна и Марта вернулись с кухни с бидонами воды и присоединились к борьбе с адским огнем. Наконец мы его погасили. Мы стояли в тесной комнатке, кашляли и разгоняли руками дым, окруженные шипением гаснущего пламени. Я открыла окно. Бренуэлл продолжал вопить в углу как полоумный.

— Кретин! — набросилась на него Эмили. — Хватило же дурости уснуть с горящей свечой! Ты мог спалить весь дом!

Остаток дня и весь вечер мы убирались. Только через несколько месяцев нам удалось заменить поврежденные покрывала и занавески. С того дня Бренуэллу запретили жечь свет в одиночестве, и свечи мы теперь постоянно прятали от брата в разные места. Более того, папа, всегда панически боявшийся огня, настоял на том, чтобы Бренуэлл впредь спал в его комнате, на виду. Брату пришлось делить кровать с отцом до конца своих дней.

Пока я работала над книгой, минул год. За это время наш несчастный сверток с рукописями посетил немало издателей, встречая отказ за отказом. От такого отсутствия интереса к нашим произведениям Эмили пала духом, но Анна не сдавалась; она тоже начала новый роман. Как и прежде, мы встречались каждый вечер и делились творческими успехами.

Однажды вечером в середине зимы 1847 года, когда я читала очередную главу своей наполовину законченной рукописи, Эмили заявила с непривычным энтузиазмом:

— Очень хорошо, Шарлотта. Эта вещь у тебя лучшая. Тайна невероятно любопытная. С нетерпением жду продолжения.

— Мне тоже нравится, — тихо сообщила Анна. — Джейн как живая, я всем сердцем сочувствую ей. И все же иногда меня тревожит твое изображение религии. Мне даже кажется, что ты намерена попрать моральные принципы.