— Я выяснил кое-что очень интересное, пока тебя не было, — продолжал он. — Похоже, не только я томлюсь в разлуке с любимым человеком.
Эта фраза лишила меня дара речи. Анна задохнулась от испуга.
— Бренуэлл, не надо, — вмешалась Эмили.
— Не надо что? Не надо упоминать о страшной тайне Шарлотты? — Он обратился ко мне: — Эмили все рассказала. Ты отправляла письма своему учителю в Брюсселе и рыдала над чаем.
— Бренуэлл! — Эмили виновато покосилась на меня. — Ты все неправильно понял.
— Прекрасно понял, — отмахнулся он. — Кроме одного, дорогая Шарлотта: почему ты осуждала меня за связь с замужней Лидией Робинсон, хотя сама развлекалась с женатым мужчиной в Бельгии?
Мои щеки пылали, кровь стучала в ушах.
— Это наглая ложь.
— А Эмили Джейн считает иначе, — пропел он, затем бросился к входной двери и распахнул ее, впустив в дом порыв дождя и ветра. — Потаскушка Шарлотта! — повторил он со скрипучим смешком и выскочил без пальто под ливень. — На воре и шапка горит!
С этими словами он захлопнул дверь и был таков.
В коридоре повисла тяжелая тишина. Мы с сестрами потрясенно молчали, пока я пыталась собраться с мыслями.
— Что ты сказала ему, Эмили? — дрожащим голосом спросила я.
— И речи не шло, что у тебя с кем-то связь, — с досадой помотала головой Эмили. — Я только обмолвилась, что у тебя возникли чувства к нашему учителю и… ну, что все немного вышло из-под контроля.
— Вышло из-под контроля? — завопила я. — На что ты намекаешь?
— Оставь свое высокомерие, Шарлотта! Я сказала ему только то, что считаю правдой. Я пыталась его утешить. Он был очень расстроен, все время рыдал и твердил, как тоскует по миссис Робинсон. Я посоветовала ему последовать твоему примеру и проявлять больше стойкости в борьбе со своим горем.
— Как ты посмела сравнить мое положение и его? — Моя ярость росла. — Бренуэлл три года находился в любовной связи! Он нарушил все до единого правила морали и приличия! Я не совершила ничего подобного!
— Возможно, — отозвалась Эмили, — но ты была сражена… одурманена… влюблена. Мне точно известно!
— Откуда тебе известно, что я испытывала и что случилось? Ты уехала домой после первого года в Брюсселе, Эмили! Тебя там не было!
— Шарлотта, по-твоему, я слепая? Или ты не знаешь собственного сердца? Я читала твои стихи: «Я нелюбимая любила, постылая от горя стыла». А «Сад Гилберта»! Твоя страсть видна в каждой строчке. Целый год после возвращения домой ты говорила только о месье Эгере. Даже сейчас ты каждый день проверяешь почту, отчаянно ждешь письма, которого все нет и нет.
Жгучие слезы навернулись на мои глаза; я не могла больше слушать. Я повернулась и, к своему крайнему ужасу, заметила, что дверь в папин кабинет, всего в трех футах, приоткрыта. Внутри был мистер Николлс; я перехватила его взгляд; по его лицу было ясно, что он слышал каждое слово разразившейся ссоры.
Задыхаясь от унижения, я бросилась наверх. Эмили безжалостно поспешила за мной. Когда я вбежала в свою комнату и упала на кровать, сестра вошла следом и захлопнула дверь.
— Я поняла! — с удивлением и торжеством изрекла Эмили. — Вот почему твоя книга так бесстрастна… так бездушна. Вот почему персонажи, которых ты рисуешь, подобны деревянным чурбанам!
— Что? — с негодованием воскликнула я, глядя на сестру сквозь слезы. — При чем тут моя книга?
— При том. Ты описала время, проведенное в Брюсселе, но лишь поверхностно, без глубины. Ты вложила больше страсти в пейзаж, который видит Уильям по прибытии в Бельгию, чем в сцены между ним и Фрэнсис. Мы ничего не чувствуем к твоему учителю и его скучной маленькой леди, потому что ты боишься позволить нам чувствовать! Признайся, Шарлотта: в Бельгии случилось что-то, что ты скрыла от нас. До сих пор ты переживаешь слишком сильно, чтобы писать об этом, вообще о чем-либо, хоть с каплей эмоций. Ты даже себе не позволяешь чувствовать! Ты обнесла свое сердце каменной стеной!
Вновь разразившись слезами, я обхватила голову руками и крикнула:
— Уходи! Оставь меня в покое!
Эмили удалилась. Я рыдала, изливая злость и унижение, которые пропитали мою душу. Бренуэлл назвал меня потаскушкой. Потаскушкой! Он уличил меня в романе с женатым мужчиной, и Эмили подтвердила его слова в присутствии папы и мистера Николлса! О горе мне! О мука! Что они подумают, услышав столь грязные, низменные упреки в мой адрес? Я плакала и терзала себя, припоминая все фразы брата и сестры.
«Похоже, в этом доме не только я томлюсь в разлуке с любимым человеком».
«Все немного вышло из-под контроля».
«В Бельгии случилось что-то, что ты скрыла от нас».
«Ты была сражена… одурманена… влюблена».
Обвинения были правдой от начала и до конца. Когда темнота окутала комнату, меня затопили воспоминания о путешествии в далекую Бельгию, так многообещающе начавшемся четыре года назад; воспоминания, которые я безуспешно пыталась забыть.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Бельгия. Сколько смешанных чувств поднимается в моей груди при этом слове! Бельгия. Название страны стало для меня синонимом человека и места, которые оказали на меня неизгладимое влияние и навсегда изменили мою жизнь.
Было холодное сырое утро 13 февраля 1842 года, когда мы с Эмили впервые увидели бельгийскую природу. В возрасте двадцати трех и двадцати пяти лет мы исполнились решимости на полгода вернуться к учебе, овладеть немецким и французским языками и впоследствии преподавать их в своей собственной школе. В то время шел второй год пребывания Анны в Торп-Грине, наш брат еще работал на железной дороге, а тетя Бренуэлл, которая щедро предоставила средства на наше образовательное предприятие, была жива и успешно вела домашнее хозяйство пастората.
В путешествии нас сопровождал отец, гидами были моя подруга Мэри Тейлор и ее брат Джо, которые неоднократно бывали на континенте. Поскольку новая железнодорожная ветка между портом Остенде и Брюсселем еще не открылась, нам пришлось сесть в дилижанс [27]и проехать около семидесяти миль, что заняло почти весь день.
— Какой унылый пейзаж! — пожаловался Джо Тейлор (практичный и повидавший мир молодой человек, который помогал вести семейный мануфактурный бизнес). — Скучный, плоский, никакой.
— И вовсе он не унылый, — возразила я, с улыбкой глядя в окно. — Его зимний облик прелестен.
Если честно, не такой уж отрадный вид представал нашим взорам на протяжении всего пути, но я была настолько счастлива приехать в незнакомую страну, что все казалось красивым и радующим глаз. После захода солнца дождь зарядил не на шутку, и вот сквозь его завесу, сквозь беззвездный мрак я уловила первые вспышки огней Брюсселя.
Ночевали мы в комфортабельной гостинице. Наутро Мэри и Джо Тейлоры попрощались с нами, поскольку Мэри должна была присоединиться к своей сестре Марте в первоклассной немецкой школе «Шато де Кукельберг».
Пансионат Эгера, «Maison d'education pour lesJeunes Demoiselles», [28]был расположен в старинном городском квартале на узкой улочке д'Изабель, застроенной во времена испанской оккупации. Улица пробегала у подножия лестницы, ведущей к центральному парку, неподалеку от собора Святых Михаила и Гудулы, башни которого заполняли все небо, а огромные мелодичные колокола отбивали время торжественно и отрадно.
— Улица д'Изабель представляет собой нечто среднее между нижней средневековой частью города и верхним фешенебельным кварталом восемнадцатого века, — пояснил мистер Дженкинс, английский капеллан при британском посольстве в Брюсселе, который вместе с супругой любезно сопроводил нас с папой и Эмили в своем экипаже от гостиницы к школе.
— Наверху прелестный парк и дворец, — сообщила миссис Дженкинс, — и много превосходных аристократических особняков и гостиниц.
Но мы с Эмили не сразу нашли время исследовать пленительный город, в котором поселились. Когда я впервые увидела пансионат в то пасмурное февральское утро, он показался мне суровым и непривлекательным. Двухэтажное здание, построенное всего сорок лет назад, было намного больше и на этаж выше соседних и обладало рядом больших зарешеченных прямоугольных окон, выходивших на улицу. Однако за унылым фасадом скрывалось превосходное убранство.
