— А вы запомнили музыку, отец? — спросил Ситон.
— Я сразу же ее узнал. И это несмотря на то, что был просто ошеломлен. Хочу напомнить, что в семнадцатом году патефоны представляли собой весьма примитивные устройства. В любом случае, функцию самозавода тогда еще не придумали.
— Так что это была за музыка?
— Малоизвестное песнопение во славу Всевышнего, сочиненное одним из ватиканских композиторов. Оно получило печальную известность, так как исполнялось последним из здравствующих кастратов.
— Оно звучало нормально?
— Если к кастрату вообще применимо понятие нормальности, — усмехнулся священник. — Впрочем, он успел пропеть всего несколько фраз. Затем мелодию исковеркала синкопа. Я в это время застегивал воротник, делая вид, будто не замечаю мерзкой пародии. Проделки дьявола, знаете ли. И тут хоральное песнопение окончательно уступило место ритму, в котором я сразу же узнал то, на чем помешалась вся Америка. Духовная музыка исполнялась в стиле регтайма.
— Оказывается, вы с дьяволом давние противники, — произнес Мейсон, бросив на Ласкаля многозначительный взгляд.
— Тебе не интересно узнать о своем крещении? — спросил священник, пропустив мимо ушей его замечание.
— Я и так о многом догадываюсь. В те времена, когда мой отец вел торговлю в Африке, вероятно, он увлекся магией. Стал фетишистом. Это очень сильное колдовство. Вот почему купленный им дом на берегу моря в Уитстейбле, вопреки ожиданиям Пола Оттона, не мог стать надежной защитой от посторонних вмешательств. Думаю, именно вы спасли мою душу и, судя по всему, отец был вам за это очень благодарен. Однако вы решили, что он передал мне нечто особенное. Назовем это даром. Очевидно, вы сопровождали меня на протяжении всей жизни. Один лишь Бог знает, на какие пружины вам пришлось нажать, чтобы это осуществить, но факт остается фактом. И скорее всего, случай с кедди был своего рода проверкой. Это вы вызвали меня туда. Чтобы испытать.
— Не я. Ты сам желал этого испытания. И выдержал его.
— Кедди убили пули, святой отец.
— Пули из твоего автомата. Пули не сами по себе расправились с дьяволом. Это сделал ты, Николас.
— Я, конечно, не могу тягаться с Николасом в разгадывании шарад, — вмешался Ситон. — И я не получил столь блестящей подготовки в умении уворачиваться. Поэтому я совершенно не представляю, кто такой Малькольм Коуви. Или какую роль он играет во всей этой истории. Боюсь, вам придется меня просветить.
Ласкаль бросил на него взгляд, и Ситон неожиданно смутился. Очень глупо, но он с самого начала аудиенции завидовал Мейсону из-за того, что священник обращался к Николасу «сын мой». Ласкаль дважды так его назвал. Ситон, как ребенок, обижался за то, что в их общих воспоминаниях ему не было места. И теперь Пол понял, что святой отец увидел обиду, написанную на его лице.
— Клаус Фишер умер в Буэнос-Айресе весной тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, — сказал Ласкаль. — Он прожил восемьдесят восемь лет. Это была длинная жизнь. И такой человек вряд ли захочет расстаться с ней добровольно. Тем не менее двенадцать лет назад он все же умер. Как сообщалось, мирно, во сне. Через пять месяцев после его кончины вас навестил в лечебнице человек, по описанию имеющий много сходных черт с Фишером.
Ситон кивнул.
— Разумеется, не тогда, когда он стал старым и дряхлым. Но в пору расцвета сил. Вспомните о его полноте, вычурных костюмах и, наконец, о сигарах. Вспомните о его познаниях в оккультизме. Любил ли он музыку?
— Я заходил к нему всего однажды, — ответил Ситон после короткого раздумья. — Я тогда снимал комнату в Далстоне. Отказывал себе во всем, чтобы скопить на билет до Штатов. Я был обязан сообщить в лечебницу мой новый адрес. Вероятно, именно там он его и раздобыл. Однажды утром почтальон принес мне от него записку с приглашением на чай. Как я уже сказал, я был там всего раз. У него была просторная квартира в шикарном доме у вокзала Виктории. Он показал мне музыкальную комнату. Там стояла стереосистема, которая, вероятно, обошлась ему в несколько тысяч фунтов.
— Это невозможно, — заметил Мейсон.
— Боже мой, — выдавил Ситон, — гипноз…
Он вспомнил слова Пандоры из ее дневника о том, что она сама подверглась гипнотическому воздействию Фишера, оказавшись с ним наедине в тесной каюте во время той штормовой переправы. Пол стиснул голову ладонями. Ласкаль подошел к нему, положил руку ему на плечо и сильно сжал.
— Мужайся, сын мой, — сказал он. — Ты ни в чем не виноват. К таким встречам невозможно подготовиться заранее.
— Вы действительно думаете, святой отец, что это он? — спросил Мейсон.
— Могу со всей уверенностью сказать только одно: до восемьдесят третьего года нет ни единого свидетельства существования Малькольма Коуви, — пожал плечами священник.
— Они очень изобретательны, — сказал Ситон.
— Никакие не «они», Пол. Враг у нас всегда один, — нахмурился Ласкаль.
— Но я видел их, святой отец! Они пытались причинить мне вред.
— Это лишь проявления.
— И Коуви — тоже проявление?
— Пол, — торжественно произнес священник, — ты назван в честь святого апостола Павла.
Отеческий тон Ласкаля куда-то исчез, а в голосе зазвучал металл. Его собеседники напряглись. Время было уже позднее — около двух ночи. Но отец Ласкаль, несмотря на преклонный возраст, вовсе не выглядел утомленным.
— Фишер горит в аду, — произнес он скрипучим голосом. — Они все горят в аду — все те, кто были рядом с ним в то время и в том месте. Может быть, Коуви — человек, а может быть, нет. Он просто прислужник, марионетка. У нас один враг со времен первого грехопадения. Это он. Вы оба совершите роковую ошибку, если забудете об этом.
Ласкаль направился к одному из книжных шкафов, сунул руку в прорезь сбоку сутаны, где скрывался карман, и извлек оттуда очки. Затем, расправив проволочные дужки, он надел их и принялся водить пальцем по полке. От Мейсона не укрылось, что даже в очках святой отец отыскивает нужную книгу на ощупь, определяя ее по фактуре и ширине корешка. На это ему потребовалось всего несколько секунд. Священник вынул небольшой томик в переплете с мраморными разводами. Ситон, не удержавшись, охнул. И Мейсон даже ощутил прилив сочувствия к ирландцу. Для него это была ночь откровений.
— Да, — обратился Ласкаль к Ситону, — ваше острое зрение не подвело вас Она была верна своим привычкам Она всегда покупала одинаковые тетради для ведения личных записей. Вам стоит прочесть это, Пол. — Голос священника снова был полон сострадания. — Здесь вы найдете ответы на те вопросы, которые вы мне задавали.
25
6 октября, 1937
Вышеозначенной дате я не придаю никакого особого значения. Ровно десять лет прошло с тех пор, как более молодая и гораздо менее испорченная версия меня нынешней в последний раз описывала все происходящее, доверяя свои мысли бумаге. Мысли были пустые и тривиальные, а события — просто чудовищные. С тех пор я, по существу, ничего не писала. Впрочем, вовсе не эта годовщина заставила меня сегодня утром взяться за перо и подробно изложить свои намерения. Право, эта дата — не более чем неприятное, тревожащее душу совпадение.
Вчера, впервые за много месяцев, я взяла в руки газету. Это произошло в приемной у дантиста на Уэймут-стрит. Я пошла туда по совершенно пустяковому поводу и забыла взять с собой что-нибудь почитать. «Панч» я и раньше не жаловала, а модные журналы с некоторых пор возненавидела. Следовательно, особого выбора у меня не было: свежая газета или вообще ничего. Итак, я наткнулась на статью, посвященную обстановке в Германии. Там фигурировали все лица из ближнего круга фюрера, причем описывались они в самых лестных выражениях. Не обошлось, конечно же, без Геринга, щеголявшего в новой форме, которую, сдается мне, он сам и придумал. Автором обозрения был английский историк, между прочим, профессор Оксфордскою университета. По примеру многих теоретиков он, очевидно, попал под очарование понятия «человек действия» и перечислил боевые заслуги Геринга, когда тот служил в «Воздушном цирке» Красного Ворона. [83]Разумеется, в самом панегирическом тоне. Не забыл он упомянуть о его охотничьих подвигах и с возмущением осудил упорные слухи о том, что пожар Рейхстага в тридцать третьем году якобы инициировали вовсе не коммунисты, а верный приспешник Гитлера Герман Геринг. В общем, тот газетный материал произвел на меня впечатление пустой трескотни.
Мне нет никакого дела до пожара в Рейхстаге и до той роли, которую сыграл или не сыграл в нем Геринг. Кому бы ни приписывали этот поджог, кого бы за него ни осудили, он никак не повлиял на последующие события в Германии. Партия шашистов оказалась бы у власти при любом раскладе. В их стремительном взлете есть некая неумолимость, неизбежность. Они подобны буре, которую пожнет не только Германия — она-то наверняка, — но и, возможно, весь мир.
Я же посмотрела на надменное лицо Геринга на снимке и вспомнила об Уитли, о его славе и богатстве, добытых писательством. И Фишер, и голливудский магнат — все они процветают. А затем я не смогла удержаться и мысленно вернулась к тем ужасным событиям десятилетней давности. Это воспоминание и родило во мне страстное желание наконец-то выяснить что-нибудь о том несчастном мальчугане, которою они похитили и обрекли на заклание. Теперь он был бы почти взрослым. Но у него отняли эту возможность — взрослеть. Он умер. Они убили его. Какой у него был нрав? Каким человеком стал бы, если бы вырос? В тот короткий период общения с мальчиком я увидела в нем достоинство и храбрость. Теперь меня снедает желание узнать о нем побольше.
Стремление пролить свет на прошлое Питера появилось у меня своевременно и вполне закономерно. Мне стало казаться, что это мой долг перед ним. Вина — мощный стимул, а я, погрязнув в суете, десять лет жила с чувством вины. Но сейчас у меня появился еще более сильный мотив.
С тех давних пор дня не проходило без воспоминаний о том, как мы оба тогда были близки к освобождению. Однако после вчерашней статьи и снимка Геринга, который гордо вышагивал в плаще, украшенном многочисленными регалиями, и в новых сапогах, я вдруг впервые серьезно задумалась о возмездии. Они должны поплатиться за греховный источник своего благоденствия. Придет час, и все они ответят перед Господом за свои злодеяния. Но я хочу, чтобы их наказали прямо сейчас, чтобы еще на этом свете они предстали перед судом и он покарал бы их за убийство невинного ребенка.
Похищение ребенка в Англии — преступление не обычное. Не было оно заурядным и десять лет назад. Следовательно, велика вероятность того, что после исчезновения Питера была поставлена на ноги полиция. В нашей стране и в двадцать седьмом году мальчику не позволили бы бесследно исчезнуть, даже если бы он был из очень бедной семьи. Никакая мать не бросит свое чадо на произвол судьбы. Это против человеческой природы. Прожив презренную жизнь, я поневоле набралась опыта во всякого рода мерзостях. Если родитель добровольно отдает своего отпрыска в руки злонамеренных чужаков, то иначе как мерзостью такой поступок не назовешь.
Итак, тогда наверняка была задействована полиция. Значит, после того как первоначальные поиски не увенчались успехом, был объявлен розыск. А это означало появление заметки в газете. Я, конечно, не имею в виду статью в крупной газете типа «Дейли геральд», напечатавшей вчера слюнявую апологию нацистскому верховному командованию. Зато какое-нибудь местное издание наверняка должно было опубликовать сообщение об исчезновении ребенка, дать его подробное описание или даже поместить снимок, если таковой имелся в наличии.
Знаю, что в этом случае самым разумным было бы нанять частного детектива и поручить ему вести поиски. Любой здравомыслящий человек на моем месте прибег бы к помощи профессионала. Однако мысль о привлечении какою-нибудь нечистоплотною детектива в отставке, привыкшего раскрывать адюльтерные дела и приводить в бракоразводных процессах гадкие подробности тайных свиданий, сразу показалась мне довольно гнусной. Сами обстоятельства дела связаны с таким безутешным горем, с такой тяжкой потерей, что платный ассистент здесь просто неуместен. Если уж мне суждено довести все до конца, то сделать это придется без участия посторонних. Мои источники — это Бюро судебных протоколов и Британский музей, где, как я знаю, должно храниться по одному экземпляру каждого издания, когда-либо вышедшего на территории Великобритании. Очень надеюсь, что мне поможет акцент Питера. Те редкие слова, которыми мы обменялись, выдавали выговор жителя Уэльса.
Первое препятствие на моем пути к выполнению замысла носит чисто практический характер: у меня нет пропуска в читальный зал Британского музея. Я не студентка, не занимаюсь ни наукой, ни исследованиями по заказу. Вот уже десять лет, как я оставила свою профессию, в чем вынуждена буду признаться. По иронии судьбы в том архиве, в который я надеялась попасть, есть образцы и моего творчества, но я не могу переступить его порог и попросить разрешения взглянуть на них, даже если бы мне очень захотелось. Вот в этом и состоит трудность. Однако теперь я решилась и отступать не собираюсь.
