Через четыре дня после получения письма Пол выпил в «Ветряной мельнице» две пинты «Директорского», а затем пригрозил сломать хозяину челюсть, если тот не даст ему новый адрес и телефон Люсинды. В баре после дежурства сидело около полудюжины пожарных с соседней станции. Они взяли числом и выкинули Ситона на улицу. Пол поднялся и, прихрамывая, побрел к лужайке, чувствуя, что колено как болело, так и болит. Он сел в скверике на единственную скамейку рядом с запыленным вишневым деревом И тут он наконец осознал увиденное в доме Фишера.
Она потерпела поражение. Ей не удалось вырвать Питера из их лап. И мальчик, и жертвоприношение — все это было на самом деле. Его собственные злоключения на острове Уайт тоже были на самом деле. Его заманил туда, а потом преследовал и чуть не разорвал в клочья зверь, порожденный успешно проведенным ритуалом после «рогового» банкета. Они были настолько уверены в себе, что отпустили Пандору. Она прожила еще десять жалких лет, забытая всеми, терзаемая раскаянием, а затем умерла страшной смертью. Такова была история Пандоры Гибсон-Гор. Вернее сказать, таков был итог ее жизни.
Они сделали это.
Ребенок умер, и появился зверь. Призван из преисподней. Рожден.
Ситон увидел, как на мостовой у входа в паб остановилась карета «скорой помощи». Ее мигалки отбрасывали тусклый металлический свет. Джордж покинул свое святилище — барную стойку — и о чем-то переговаривался с бригадой санитаров, жестикулируя и указывая в ту сторону, где сидел Ситон. Полу пришла мысль, что ему еще ни разу не доводилось видеть Джорджа при свете дня. Санитары смотрели на Ситона и кивали. Пол не мог понять выражение их глаз, скрытых козырьками форменных фуражек. Наверное, они приехали сюда за вишней. В любом случае, цвет с нее уже облетел Ситону ужасно хотелось, чтобы они выключили эту долбаную сирену. Ему хотелось услышать «Ме and Mrs Jones». Ему хотелось услышать «Abraham, Martin and John». Ему хотелось услышать «Harvest for the World». Но ему не хотелось слышать вой этой долбаной сирены. Он закрыл лицо руками и зарыдал. В последнее время он вообще много плакал.
«Они сделали это, чтобы воплотить в жизнь свой замысел», — подумал Ситон.
Они совершили убийство и кощунство, а он на себе почувствовал горячее дыхание зверя и едва спасся от его ярости. Он согнулся пополам. Горе и ужас раскололи его на куски, он рухнул на мостовую, и они навалились на него с ремнями и веревками. И он увидел неодобрение на лицах Хэглера и Хернса, взирающих на него с постеров в гимнастическом зале, когда перестал сопротивляться и сдался на милость победителей.
22
На самом деле Пола Ситона никто не держал под замком. Он находился в лечебнице на положении добровольного пациента. Позднее он сам не раз этому удивлялся. То была эпоха внедрения новой, более жесткой концепции здравоохранения. Оглядываясь назад, в прошлое, Ситон понимал, что с приходом зимы его должны были обязательно выставить на улицу и тогда он непременно стал бы бродягой в опорках из мусорного бачка. А еще он совершенно не понимал, почему они тогда не накачали его успокоительными и не выбросили на улицу, скажем, в Килбурне. В Килбурне хватало сумасшедших дублинцев. Так что одним меньше, одним больше — погоды не делало.
Лечебница, построенная в неоготическом стиле и основанная во времена королевы Виктории, занимала просторное здание и обширную территорию, расположенную между лесистыми холмами Далвича и стадионом Кристалл Палас. Из окон верхнего этажа, выходящих на северо-запад, в хорошую погоду открывалась панорама Лондона. Впрочем, памятники архитектуры с такого расстояния разглядеть было невозможно, разве только тогда, когда солнце отражалось от поверхности реки и границы города приобретали четкие очертания.
Здесь, в лечебнице, Ситону многое не нравилось. Но его падение было таким внезапным и таким ужасным, что он не находил в себе сил не только на ненависть к этому заведению, но и даже на отвращение к нему. Тем не менее некоторые места внушали ему непреодолимый страх. Его страшила теснота кабин лифтов с железными дверьми, которые непременно следовало плотно закрыть, прежде чем запертая камера, астматически вздыхая, будет ходить вверх-вниз по скрученному кабелю. Страшился он и лестничных пролетов — сумрачных каменных колодцев с пурпурными ступенями «под мрамор» и бронзовыми перилами. Нет, ему совсем не нравились лестничные пролеты. Поэтому он не поднимался на верхние этажи, где находились комната отдыха с телевизором и библиотека. Все окна там были крепко-накрепко заперты. В результате Пол практически лишил себя возможности любоваться видом Лондона.
Отдельные аспекты больничного быта наносили ему душевные раны, неожиданные и потому не встречающие должного противодействия. Еда была вполне терпимой, но все же не домашней. Сладковатый металлический запах пара в хозблоке и каждодневные рагу до смешного контрастировали со стряпней Люсинды, которая с вдохновенной небрежностью, проявлявшейся во всех ее творениях, колдовала над плитой на крохотной кухоньке тесной квартирки в Ламбете в то незабываемое лето их совместной жизни, когда Ситон самодовольно считал, что эти мгновения растянутся на годы. А может, и навсегда.
В лечебнице часто передавали музыку через старую ретрансляционную систему. Динамики, похоже, были повсюду, поэтому не слушать никак не удавалось. Более того, никто не интересовался предпочтениями пациентов. Тот, кто делал подборку, питал особое пристрастие к песне Марвина Гэя «Abraham, Martin and John». Ситон и сам ее когда-то очень любил. Правда, до недавних событий. Теперь, в этих стенах, он каждый раз ждал строфы о том, как хорошо умереть молодым, вспоминал брата, утонувшего в Хэмпстедском пруду в двадцать один год, и неизменно поражался бесхитростной правдивости этих слов.
На территории лечебницы был даже свой лабиринт, правда основательно запущенный. Ряды густых кустов были подстрижены весьма небрежно, и, только попав туда, можно было догадаться, что это такое. Ситон решил, что, должно быть, один из бывших владельцев увлекался готикой. И его имение стало похоже на фантастические творения прерафаэлитов. Вот так и появился парк, а затем — лабиринт в его восточной части.
Как-то раз — уже пробыв в лечебнице недели две — Ситон в сопровождении симпатичной медсестрички из Дандалка попал в лабиринт, где вскоре они потеряли друг друга. Начинало темнеть, и Ситон, чувствуя, как в душе начинает зарождаться страх, изо всех сил старался найти выход. Но, поняв, что окончательно заблудился, он сломался. Санитары нашли его по истошным воплям. От ужаса он обделался. Его пришлось привязать к кровати и ввести успокоительное, настолько сильным оказался приступ паники, когда он очутился один посреди лабиринта. Ситону кололи торацин, но рассудок к нему вернулся лишь через два дня, а ясное осознание происшедшего — еще через неделю. Тогда Пол горько зарыдал от стыда за то, что сделал из себя всеобщее посмешище, и за то, как низко он пал.
Именно в лечебнице он впервые увидел привидения. Строго говоря, три ухмыляющиеся фигуры в зеркале, явившиеся Ситону в доме Фишера, он тоже отнес к разряду привидений. Но то были злобные духи, покушавшиеся на его жизнь, — в этом Пол был уверен. Привидения, которые он встречал в лечебнице, появлялись в самых неожиданных местах и, одетые сообразно своей эпохе, застывали, взирая на него мертвыми глазами. Со временем он стал достаточно бдительным и не позволял застичь себя врасплох, научившись предвосхищать их приход. Больше всего он ненавидел моменты, когда, проснувшись среди ночи, чувствовал, что привидения сгрудились в дальнем углу палаты и наблюдали за ним, спящим. Лунный свет ложился полосами на их заплесневелые одежды и бессмысленные лица. Они безучастно глазели на Пола. Но их присутствие, хоть и безмолвное, все же докучало ему. Среди них не было ни одного, кого бы Пандора упомянула в своем дневнике. Возможно, она была с ними знакома, но сочла не заслуживающими внимания. Возможно, она их никогда не знала. Она попала под чары Фишера и волей-неволей — ненадолго — стала его приспешницей, посвятив ему короткий, но трагический отрезок своей загадочной жизни.
