В свой первый визит в дом Фишера он впервые обнаружил — а впоследствии получил подтверждение этого и в лечебнице, — что отражения были всегда безжалостны к ним. Вот и сейчас в зеркале «Ветряной мельницы» их вечерние облачения обратились в червивые лохмотья, а мертвая плоть лиц поросла мхом. Все трое уставились пустыми глазами на мешок в руках Пола. И по этому взгляду Пол понял, что, даже мертвые, они объяты смертельным ужасом. Ситон посмотрел на мешок из выцветшего потертого бархата. Его скорбная ноша вдруг показалась ему совсем невесомой.

Струнный аккомпанемент к пению Билли Пола стал менее замысловатым и слезливым. Более того, изменилось даже звучание. Словно теперь ноты не вылетали из-под скрипичного смычка, а с натугой выбирались из старой шарманки. Мелодия звучала хрипло, механический звук затихал в мертвом пабе на каждой музыкальной фразе. Ситон содрогнулся. Нет, его вовсе не ждала та удивительная весна восемьдесят третьего, которую он так хорошо помнил. Он живо представил себе жалкие трущобы, тянущиеся к югу под дымным небом. Лица их обитателей были такими бледными и замученными. На мощенных булыжником улицах было мокро и сыро, крыши кишащих паразитами домов просели. Ни света, ни тепла, ни чистоты. Царство полиомиелита и рахита, вшей и мучительного сосущего голода. Надежда здесь давно умерла. Радость же была редкой гостьей. Совсем как классики, начерченные мелом на мостовой и смываемые первым же дождем. Жизнь без веры. Жизнь без надежды. Это был южный Лондон. Плод больного воображения Эдвина Пула, вдохновленного былыми ночными похождениями. Интуиция подсказывала Ситону, что Пулу не была чужда низкопробная экзотика, манившая семьдесят лет назад столичных денди в портовые кабаки Уэппинга и Ротерхита. Однако северный Ламбет там, за дверью, не тянул на экзотику. В нем царило запустение времен Великой депрессии. Явно реконструированное воспоминание. Когда-то, давным-давно, проезжая мимо, Эдвин Пул бросал презрительные взгляды на все это из окна кеба. Здешний мир был ужасен и безобразен.

Что до паба то он был воссоздан просто замечательно. Они выудили у Пола воспоминания о самом светлом отрезке его жизни и вывернули их наизнанку. Он даже понял, как им это удалось. В этом была заслуга Коуви. Согласившись на гипноз, Пол, как человек легко внушаемый, вероятно, выложил Малькольму Коуви всю свою подноготную. Его убаюкивала мнимая безмятежность того состояния, в которое псевдодоктор погружал его во время сеансов. Сколько их всего было? Они ограбили его. Вскрыли сейф с самыми сокровенными чувствами. Теперь возмущение в душе Ситона сменилось замешательством, так как мало было знать, как они это с ним сделали. Необходимо было понять для чего. Для чего? И, ради всего святого, почему их выбор пал именно на него?

Вонь от протухшего пива в стакане на барной стойке немым укором ударяла в нос, сиплые звуки музыки в ушах постепенно замирали.

«Пожалеешь розги — испортишь дитя».

Он прикинул на вес несчастные останки, завернутые в бархат. Что ж, хорошо.

Ситон повернулся, подошел к их столику, пододвинул стул и сел, пристроив мешок на коленях.

— Я тяну последним, — сказал он.

Ситон старался сосредоточиться на игре, по смыслу довольно несложной. Ему необходимо было сохранять хладнокровие и — более чем когда бы то ни было — ясность ума. Но мысли его были далеко. Мысли его были с Люсиндой. Он, словно наяву, видел, как бойко строчит она на швейной машинке, нажимая на педаль, и как ходит при этом вверх-вниз ее обнаженный коленный сустав. И Пол чувствовал, что ярость захлестывает его, словно цунами.

Затем тянул Брин. Ему выпала девятка червей. Ситон попытался прикинуть шансы, думая о сестре Мейсона. О том, как убитый горем брат вытаскивает ее, нагую, из воды. О том, как она, накачанная успокоительными, лежит в постели у себя в Уитстейбле.

Эдвин Пул бескровными опытными пальцами вытянул карту и с треском перевернул ее. Это была бубновая королева. Ситон же в этот момент мог думать только о женщине с перерезанным горлом, лежащей в грязи на причале Шадуэлл в предрассветном тумане далекого прошлого.

Пол боялся, что, когда подойдет его очередь, у него будут дрожать руки. Но нет. Левой рукой он взял карту, перевернул и увидел двойку пик. Пул улыбнулся ему. Сдержанно, поскольку мешал золотой зуб, нависавший над нижней губой. Ситон заметил, что музыка смолкла. Билли Пол прекратил слезливые признания в любви к чужой жене. Ситон уронил карту. Правой рукой он взялся за рукоять револьвера, а пальцами левой перебрал колоду. Карты мелькали перед глазами однообразной чередой, и каждая из них была двойкой пик. Ситон, пожав плечами, ответил на улыбку Пула, взял револьвер со стола и поднес дуло к виску. Оружие было невероятно тяжелым и ужасно неудобным. К такой тяжести невозможно привыкнуть. В зале «Ветряной мельницы» стало так тихо, что слышно было, как капает на пол кровь с кончика трости для порки. Это последнее, о чем успел подумать Ситон, прежде чем взвести курок, опустить дуло, нажать на спусковой крючок и засадить пулю в правый глаз ухмыляющегося призрака убийцы Пандоры.

— Все нынче жульничают, — сказал Ситон, продолжая давить на курок.

Ситон снова стоял в вестибюле дома Фишера. В руке у него был дымящийся револьвер. Потрогав ствол, Ситон почувствовал, как нагрелся металл. Он попытался сосчитать, сколько зарядов осталось в барабане, но в потемках невозможно было ничего разглядеть, а сам он точно не помнил, сколько раз стрелял. Впрочем, это не имело особого значения. Призрака убить невозможно. По крайней мере, из револьвера. Ситон положил «Уэбли» на пол. Интуиция подсказывала ему, что если в этой безвыходной ситуации для него и оставался хоть какой-нибудь шанс, то оружие здесь было ни при чем.

Пол переложил мешок из левой руки в правую. Затем он вышел из дома через парадную дверь и по ступенькам спустился в парк. Он напряженно прислушивался, ожидая, что из темноты вот-вот вынырнет мертвый Джузеппе и печальным голосом начнет уговаривать его вернуться. Но все было тихо. Только шум дождя и хруст гравия под ногами. Джузеппе было не видно и не слышно. Зато Пол отчетливо услышал, как кто-то заворчал. Вероятно, мистер Грэб уже спустился в вестибюль и теперь идет по его следу, чтобы сожрать. Сердце глухо застучало у него в груди, и его накрыло обжигающей волной страха.

Однако, придя в себя и еще раз прислушавшись, Ситон понял, что это не ворчание мистера Грэба, а голос какой-то давно забытой блюзовой певицы — то ли Бесси Смит, то ли Лидбелли. Голос этот, освобожденный из винилового плена граммофонной иглой, звучал еще во времена порока и безмерного отчаяния и теперь наполнил собой пустующий дом.

Ситону показалось, что мешок у него в руке чуть шевельнулся. Хотя поверить в это было невозможно. Он вдруг понял, что плачет. Рыдает под дождем от страха, горя и ярости. Не сбавляя шагу, Пол обернулся. Огни в доме уже были практически неразличимы. Тыльной стороной свободной руки Пол смахнул с лица слезы и капли дождя. Кругом царила кромешная тьма. Теперь надо было установить направление, определить местоположение ручья и перебраться на другой берег, чтобы в относительной безопасности совершить погребение. Он проклинал себя за то, что оставил в подвале саперную лопатку Мейсона. Ну да ладно. Могилу он выроет голыми руками. У него впереди будет целая жизнь, чтобы залечить раны.

Озираясь, Пол почувствовал, что полог леса, сгустившись, давит на него. И все же на тропе не было видимых препятствий. Эта странность заставила его остановиться. Он вытянул руку и ощупал колючую и непроходимую живую изгородь, возникшую прямо на пути. Листья казались мясистыми, сочными и, несмотря на дождь, абсолютно сухими. Ситон горько засмеялся, поняв, куда попал. Это был тот самый заброшенный лабиринт, где он заблудился десять лет назад. Здесь стоял давно забытый знакомый запах. Запах надвигающейся опасности. Бархатный мешок у него в руках снова шевельнулся.

«Нервы, — подумал Ситон. — Нервы ни к черту. Чего удивляться? Еще немного — и я снова наложу в штаны».