Вид у обоих Иван Иванычей мигом сделался серьезным донельзя.

— Что ж, — прокашлявшись, приступил к разговору меньший из них, — извольте. Но сперва посмотрим на это любопытное изображение, столь кстати помещенное тут. — Он указал на верх стены, туда, где на панно под искрами, хлынувшими с черного неба, в муках гибла Помпея. Ужас и отчаянье были запечатлены на лицах людей, бессильно прикрывающихся руками от кары небесной. — Обратите внимание, — продолжал Маленький, — на дорогие одежды этих несчастных, на весь этот прекрасный город, на роскошные дома. И в то же время – на те страдания, которые несет этим людям внезапная, неумолимая стихия! Добавлю: в действительности все было еще ужаснее, чем тут запечатлено!

— Намного, намного ужаснее! — подтвердил Иван Иваныч Большой.

— Ибо здесь схвачен один только миг, — пояснил Маленький. — А если вернуться всего на несколько мгновений назад, — что, по-вашему, делали эти люди? Они наслаждались жизнью, пировали, вкушали самые изысканные яства (о, они в этом были великие знатоки!), предавались самым утонченным любовным излишествам…

— В банях, кстати, нежились, — не преминул вставить Большой Иван Иванович.

— Без сомнения! — кивнул Маленький. — И вот после этого земного парадиза внезапно… Оно и самое страшное – что столь внезапно!.. Внезапно сама инферна разверзлась и сейчас вберет их в себя! А что будет в следующий миг? О, по счастью, вам это не дано увидеть!.. Посмотрите на этого изнеженного юношу с прекрасным лицом, с белоснежной, как у девицы, кожей, — несколько минут назад, перед тем, как он в смятении выбежал из дома, эту кожу умасливала драгоценными восточными маслами дюжина юных рабынь; однако, еще миг – и раскаленный пепел изувечит это тело, опалит волосы, усыпет язвами лицо. Нет, сразу он не умрет; ослепший, он будет стенать – не столько даже от боли, сколько мучимый памятью о своей сладостной жизни – пока наконец не накроет его крылами смерть!.. А эта холеная римлянка! Смотрите, она все еще пытается прикрыть рукой свое дитя. Она скончается первой, а дитя ее, этот мальчик, пережив мать всего на несколько мгновений, в муках умирая, будет недоумевать – почему в эту смертную минуту он остался один, куда делся целый сонм рабынь, выполнявших всякую его прихоть? И вот уж эту запредельную муку, это недоумение ни одному художнику не под силу изобразить! А этот мужчина, простерший руки к обезумевшему небу!..

— Он только что ушел с дружеской пирушки, — смакуя коньяк, пояснил Большой. — В нем еще свежа память о несказанных кипрских винах, о паштете из соловьиных язычков…

— Однако ж, странно, — попытался вклиниться в разговор Бурмасов. — Вы рассказываете обо всем этом так, словно сами там побывали… Вам не кажется ли, господа, что это несколько чересчур?..

Но Иван Иванычи оставили его реплику без внимания. Маленький подхватил вслед за Большим:

— …Да, да, именно из соловьиных! По части гурманства равных им, пожалуй что, не было… И каково ему в этот страшный миг своим изнеженным ртом вдыхать смертное гарево вулкана?.. Но – довольно!..

— Да уж, пожалуй, — согласился Бурмасов, но Маленький, не слушая его, продолжал:

— Довольно примеров!.. Можно бы еще вспомнить про Атлантиду, про Лемурию – ничуть не менее утонченные и погибшие ничуть не менее ужасно…

Бурмасов, порядком утомившийся от всех этих страстей, наконец не выдержал:

— Уж это вы откуда можете знать?!

— Не знали бы – наверно, не говорили б, — довольно буднично отозвался большой Иван Иваныч, так же обыденно закусывая коньяк невесть откуда появившимся у него в руке антоновским яблоком.

Маленький, между тем, на время несколько притушив эмоции, продолжал:

— Сказанного, по-моему, и так более чем достаточно. Подведем, посему, некоторый итог. Помпея тут – лишь один из примеров, коим несть числа. Итог же таков. Страшна не столько сама, как недавно изволили выразиться их сиятельство, Безносая, сколько та пропасть, которую люди, по неведенью, иногда способны для себя предуготовить: пропасть между сотворенным ими сладостным раем на земле и тем адом, в который они так легко и внезапно могут в любую минуту сверзиться. Не случайно мы начали наш разговор со святых угодников: оные мужи всеми силами стремились преуменьшить эту пропасть. Страдали от самостязаний? О, да! Но тем самым избавляли себя от гораздо более тягостных мучений и страданий, ибо что может быть страшней, чем низвергнуться в бездну из рая, пускай даже рукотворного, призрачного? И то же самое можно сказать о городах, о той же, к примеру, Помпее. И, коли на то пошло, о народах целых! Да обо всем мире, наконец, если он в какой-то миг слишком возблагоденствует, и лень ему будет заглянуть даже на один миг вперед! Ибо!..

…Ибо!.. — Маленький Иван Иваныч понемногу снова впадал в привычную для него ажиотацию. — Близок, ибо, очень близок может быть час расплаты! — возгласил он, восставая с табурета, и, несмотря на свой округлый горб и трогательно маленький рост, поистине грозен он был в этот миг. — И в ужасе ниц падут те, кто увидит, как на глазах рушится сотворенный ими рай – ибо прежде явятся в мир посланцы Лукавого и возвестят вместо небесного рая ложный рай земной! И пышущие здоровьем тогда позавидуют последнему прокаженному из лепрозория! И вострубят в тот час трубы!.. Имеющий уши – да прислушается! Ибо, возможно, близок уже, ох, как близок их приводящий в трепет глас!..

— Ближе уж, кажется, и некуда, — продолжая хрумкать яблоком, куда менее торжественно подтвердил большой Иван Иванович.

— И грянет гром, и займется полымя над страной… — все более грозно вещал маленький Иван Иваныч, — над тою страной, которая будет ближе к тем неумолимым трубам в сей страшный миг!..

— И охота вам, сударь, жуть эдакую… — не выдержав, наконец встрял Бурмасов. — Так хорошо сидели… Коньяк вот еще не кончился…

Но Маленький не унимался:

— …И воспылает страна, — продолжал он стращать, — и перекинет смертное пламя свое на иные страны, проспавшие сей роковой час!..

Теперь уже вмешался фон Штраубе:

— Позвольте, уж не эту ли страну и не этот ли, нынешний час вы случаем имеете в виду?

— И снова не могу не отметить вашу проницательность, — мигом успокоившись, сказал маленький Иван Иванович.

— Это уж да: что дано – то дано, — согласился другой Иван Иванович и дожевал остатки яблока вместе с огрызком и даже черенком.

Теперь уже, стоило прикрыть глаза, вставало неотвязно: черная, как деготь, вода в проруби и огромная синяя звезда вдали…

Бурмасов некоторое время сидел, задумчивый. Наконец произнес:

— Чем же вам все-таки, господа (уж не знаю, что вы за такие провидцы), чем, не пойму, вам отечество-то наше эдак не угодило?

— Нам?! — удивился Большой.

— Будь я проклят, если что-нибудь подобное говорил! — возмутился Маленький.

— Ну, там, разве что какими-то мелочами, — а чтобы так, вообще… О, нет!.. — проговорил большой Иван Иванович.

— И в конце концов, не по мелочам же судить!.. — добавил маленький Иван Иванович. — Хотя кое-что, соглашусь, порой, конечно, и вызывает… Но право же, право – сущие мелочи!

— Ну, это вы даже, пожалуй, чересчур деликатно, — признал Бурмасов. — Преизрядно сидит в нас всяческой дряни, слов нет. Ленивы, нерасторопны, тут никак не возразишь. До Бахуса весьма охочи…

— А кто, скажите, кто без греха?! — вставил маленький Иван Иванович.

Бурмасов, однако, перейдя к самообличительству, уже не унимался:

— На чужое заримся – в этом наш брат, поди, любого в мире обскочет… Вечно прем куда-то, разуму вопреки. Петру бы, императору нашему, к примеру, не со шведом, а с туркой бы воевать – может, грелись бы сейчас где-нибудь в Царьграде, на берегу Босфора; нет же, нелегкая понесла чуть не в Лапландию! Драпать – так до Полтавы, строить – так на болоте, — другого, что ли, места не было? На болоте да на костях!.. И покуда пинка не дадут – ни на что не подвигнемся: вон, Москву православную только что ленивый дотла не сжигал (так что полымем нас тоже не шибко-то напугаешь)… Ну, понятно, дороги – это уж само собой… И подлецов, если по правде, хватает… Да вот хоть бы, к примеру…