Блюдение своего слова и пиитет перед прахом покойного – все это плохо вязалось с подленьким нравом лакея, который фон Штраубе успел уже почти до дна постичь. В действительности, видимо, обстояло так, что Филикарпий был кем-то еще запуган, и не в его нынешнем положении было наживать себе лишних врагов. Тайны множились, как и предупреждал птицеподобный Джехути, и пробиваться сквозь еще одну тайну – исчезновения Бурмасовского праха – лейтенант сейчас не находил в себе сил.
— Ладно, черт с тобой, — сказал, поэтому, он. — От меня ты все же чего хочешь?
— Неужто не уразумели еще, ваше благородие? — обрадовался тот перемене разговора. — Ясное ж дело: чтобы вы насчет меня – молчок! Никому-с! Пообещаете – и дело с концом, сразу развязываю.
— И не опасаешься, что обману?
— Вы-то? — изумился лакей. — После того, как честное слово дадите? Да ни в коем разе! Уж известное дело – благородство не позволит!
— Фальшивому благородству их отжившего класса мы противопоставим подлинное благородство наших идей… — явно все еще находясь в забытьи, вдруг отчетливо, тем не менее, произнесла товарищ Этель, как невзначай тронутая шарманка, и замолкла опять.
На лице Филикарпия, как прежде, изобразилась некоторая уважительность – не к самой стриженой, а к этому ее бреду.
— Гляди ж ты! — проговорил он. — Хоть и не в памяти – а гладко-то как!.. Надо нам, ваше благородие, поторапливаться – очнется, я чую, скоро, да и вся их братия нагрянуть может в любой миг… Так что, ваше благородие, даете слово? Ей-Богу, так оно лучше, не доводите до греха.
— А если не дам? — спросил фон Штраубе.
— Да вы погодите, господин лейтенант, я ж не за так прошу. Знаю, что вы не богач, а там, в ларчике, если считать вместе с ценными бумагами, то, почитай, на восемьсот тысяч. Я вам даже тыщ сто готов отдать – плохо ли? Так оно по справедливости, ваше благородие, видит Бог. Что с того, что их сиятельство все вам завещали? А кто сохранил? Вас бы они с ларьцом, — он ткнул дулом револьвера на стриженую, — ни в какую живым бы не выпустили с пожара, народ, сами изволите видеть, отпетый, им одной смертью больше, одной меньше – без всякой разницы…
— …и смерть старого мира озарит своим сиянием… — неожиданно снова пробормотала "товарищ".
— Во-во, слыхали? — согласно кивнул Филикарпий. — А я денежки-то эти и вынес из огня, и сберег. Да и вашу жизнь, коли помните, только что сберег заодно, — чего-нибудь, наверно, стоит? Чай, покойнику деньги без надобности… Я еще почему: чтобы Машенька, Нофретка то есть, без вас не осиротела. Я же к ней, было дело, со всей любовью, жениться даже хотел. Не беда что глухонемая – перечить не будет и вопросов глупых задавать. Зато хороша-то как, хороша!.. Она сама не пожелала, ей всё прынцев подавай; что ж, мы не из гордых. А с вами она, я гляжу, — вполне… Это я так, ваше благородь, без укора. Сейчас думаю – оно и к лучшему, поди: с ней мы быстро бы все денежки прокушали, сама-то им цену не знает, привыкла, в содержантках, чужими сорить; и с порошочком ее хлопот не оберешься, разве, может, вы сладите… А сто тыщ тоже деньги немалые, еще и какие неплохие денежки, если, конечно, с разумом подойти. Дележка справедливая – Господь свидетель… — Смотрел на него даже просительно.
В этот миг стриженая вдруг вскинулась, как на пружинке, и, распахнув глаза, но никого, явно, не видя, отчеканила куда-то в пустоту:
— …сатрапам власти, делящим награбленное у народа, не уйти от заслуженного…
Филикарпий лишь громко кашлянул в кулак, и товарищ Этель, явно страдавшая неким странным, революционным сомнамбулизмом, так же стремительно улеглась и закрыла глаза, вполне бездыханная.
— С ней бывает… — сказал Филикарпий. — Надо было покрепче ее сковородкой приложить, да жалко: и так уж головой нездоровая.
Фон Штраубе спросил:
— А не боишься, что они на тебя в полицию заявят? Если, говоришь, тогда из-за малолетних пугали, так теперь и сам Бог велел.
— Не-е, — покачал головой лакей, — только пугали. Это я уже опосля, когда их получше узнал, так сообразил. У них своя честь: чтобы с полицией, с властями – никаких дел. Брезговают. Да и какая полиция их, бесноватых, слушать станет? Сами давно в розыске по всем губерниям. Вон, год назад (слышали, небось?) полицмейстера в Харькове бонбой подорвали; для них уж, поди, и веревки давно намылены, так что насчет полиции – не-е. Что своими силами искать будут – это точно, это у них заведено. Коли найдут – пиши пропало… Только пускай найдут – с эдакими-то деньжищами. Долго искать придется. Не, ваше благородие, с этого боку все чисто, одна опаска – через вас. Так что лучше соглашайтесь, ваше благородие, не доводите до греха. С вас честное слово, с меня – денежки, сейчас прямо и отсчитаю. Жалко – а вот по своей воле отдаю. От греха, сказать можно, откупаюсь… — В глазах заиграли нехорошие огоньки: – Не томите, право же, соглашайтесь! А не то…
— Не то – что? — спросил фон Штраубе, хотя, в сущности, ему было ясно что. Он просто тянул время, пытаясь высвободить руки из уже ослабших немного пут.
На лице Филикарпия взамен лакейской улыбочки обозначилась решимость, и голос подтвердил:
— Умный же человек, могли бы уразуметь, — сказал он. — По-хорошему не захотите – можно тогда и по-плохому. Так оно, может, и правильнее. — Револьвер, было опущенный, теперь снова глядел на лейтенанта черным отверстием дула. — Придется, что ж, грех на душу взять. Не хотелось, но, видит Бог, сами же ставите… Тогда и сто тысяч при мне, и опасаться ничего не надо. С вокзала в полицию позвоню, — рассуждал он теперь сам с собой, — адресочек им, пожалуйте: известен, мол, вертеп злодеев-анархистов. Как думаете, на кого хладный ваш труп в протоколе запишут? Этельке – одним лейтенантом больше, одним меньше – все едино петля; Нофретке – сиротство, покамест кого отыщет взамен; про вас в газете напечатают – и все дела. Так оно лучше, что ли?.. Давайте-ка, не томите, ваше благородие, соглашайтесь, а то я уж и передумывать начинаю: больно, вправду, все гладко выходит, и сто тысяч как-никак на дороге-то не валяются.
Лакей просчитался в том, что затеял этот торг. Фон Штраубе давно махнул рукой на Бурмасовские деньги, своими их все равно не считал, и ни о чем заявлять в полицию не собирался, но выкупать себе жизнь в обмен на какие-то обещания да еще вдобавок на сотню тысяч от лакейских щедрот, все это выглядело настолько подло, что хуже смерти. Он понял, что избавиться от пут все равно не успеет. Значит, оставалось одно – то самое…
* * *
— …снова взвешена – и оказалась достаточно легкой для твоей страны Запада, Саб.
— Но в нем осталось еще земное:
"…твое Destination Grand, мой сынок!.."
"…Бох’енька, самый добх’енький!.."
"…И из стран Востока пришел Гаспар…"
"…Meinen am meisten suss! La mien seul! Миленький, миленький!.."…
— Так что, видишь, Тот, земля своим прахом еще удерживает его. Знающие цену Вечности, должны ли мы торопить крохотные мгновения, мудрый Джехути?
— Ты прав как всегда, мудрый Инпу. Оставим земле ее суетные мгновения, ибо иных, более долгих измерений она и не знает.
— Да будет так.
— Да будет так.
* * *
Мгновение, однако, было, судя по всему, уже последним, и земля, опять сжавшаяся до размеров дула, без сожаления отдавала и его.
— Нет больше время на разговоры, — подытожил Филикарпий. Он, теперь уже не по-холуйски, а по-разбойничьи что ни есть осклабился: – Всё, прощайте! Не поминайте там лихом, ваше благородь!
— Да будет так.
— Да будет так.
— …Миленький!..
…Громыхнуло. Потом еще раз.
— …La mien seul, мой миленький, сладенький, что они с тобой?!..
Господи, да жив, никак?!.. А это… это же Дарья Саввична!.. То есть нет! Как ее на самом-то деле? Вроде бы – Мадлен!.. Сидит рядом с ним, в одной руке у нее дымящийся дамский пистолетик, крохотный, как игрушечный, другой рукой прижимает его голову к себе, повторяет:
