Принцесса не протестовала. В ее жизни мало что изменилось. Испанский двор и так напоминал монастырь, а ее траурный наряд — монашеское облачение. Кроме того, монастырь означал освобождение от каких-то тягостных «супружеских обязанностей», на которые прежде намекал духовник, настоятельно советующий отнестись к этим обязанностям с христианским смирением. О родном Релингене принцесса изрядно подзабыла. Да и чем положение настоятельницы огромного монастыря отличалось от положения мелкой фламандской принцессы, не взысканной ко всему прочему милостью могущественного монарха?
Придворные дамы будущей аббатисы наперебой повествовали о тягостях супружеской жизни, ежеминутно вспоминая несчастных сестер, кузин или невесток скончавшихся родами или умерших от родильной горячки. Еще с большим удовольствием повествовали они о жестокосердных супругах или неблагодарных отпрысках, отправлявших своих жен и матерей в узилище, дабы самим безнаказанно предаваться пороку. Так что донна Инес была почти счастлива и почти спокойна. Почти, ибо положение аббатисы, хотя и было не хуже положения мелкой фламандской принцессы, все же ни в какое сравнение ни шло с жизнью инфанты или королевы.
В довершение неприятностей Изабелла продолжала относиться к донне Инес с прежней неприязнью. А причина заключалось в том, что супруг королевы, король Филипп, продолжал испытывать к невестке несвойственную для себя нежность. И среди голосов, восхвалявших набожность, кротость и смирение будущей невесты Христовой, начали постепенно звучать голоса о том, с каким величием и достоинством вдовствующая инфанта несет свою скорбь. Сколь прекрасна и в тоже время величественна внучка императора. И насколько кровь Габсбургов лучше кровей каких-то итальянских банкиров.
Впервые вместо слов обожания и почтительного восхищения королева Изабелла услышала нечто, заставившее ее как можно скорее избавиться от опасной соперницы, пока какой-нибудь недоброжелатель не поспешит вернуть королю Испании столь необходимую ему свободу. Жизнь королевы зависела от того, кого она произведет на свет. Если мальчика — у мерзавцев не будет шансов. А если это будет девочка?
«Мерзкая интриганка, гадина, змея», — какими только эпитетами не награждала королева юную инфанту в ночных разговорах с подушкой. Француженка всерьез начала подумывать о том, как заставить Агнесу навсегда покинуть этот суетный мир. Однако природная осторожность, а более того, отсутствие верных и преданных людей, способных без колебаний подлить яд в бокал наглой обольстительницы, или вонзить ей в грудь кинжал, заставляли королеву откладывать планы мести.
Пока королева колебалась, а вдовствующая инфанта молилась, жизнь за пределами королевского замка шла своим чередом. И не только во владениях короля Испании, где никогда не заходит солнце.
Агнеса мало вспоминала о родном Релингене. В Релингене, напротив, все время старого принца было занято мыслями о судьбе дочери. Когда шестнадцать лет назад император Карл предложил враз овдовевшему и лишившемуся наследника принцу Релинген в жены свою сорокалетнюю дочь, мало кто сомневался в намерении монарха украсить в скором времени корону Испании очередной жемчужиной. Подданные и соседи были уверены, что наследников у принцев не будет, а когда они отойдут в мир иной, Релинген достанется Испании. Младший брат принца, юный Лодвейк, незадолго перед кончиной племянника принявший сан и Три Епископства под свою руку, не был серьезным соперником испанских монархов. К удивлению соседей и разочарованию короля Филиппа спустя год после свадьбы его сестра благополучно произвела на свет здоровую девочку. А поскольку законы Релингена не препятствовали женщине наследовать предкам, Элеонора-Агнеса-Екатерина Хагенау сразу была признана законной наследницей принца.
Впрочем, король Испании не собирался так просто выпустить из своих рук уже почти принадлежащее ему владение. Со скоропалительностью удивившей многих его католическое величество обручил своего сына с юной принцессой. Возможно, среди многочисленных отпрысков женского пола католических государей и нашлась бы более достойная кандидатка, но ценность Релингена была много выше эфемерной чести в очередной раз породниться с каким-нибудь монархом. Короли Испании были столь высоко вознесены Провидением над всеми остальными, что не нуждались в дополнительных подтверждениях своего величия. Зато Релинген подобно шахматному коню возвышался над мятежными фламандскими провинциями, землей Трех Епископств, королевством Французским и владениями Максимилиана. Король Испании не был бы наследником своего отца, если бы не желал эти земли всей душой.
И вот смерть дона Карлоса заставила короля вспомнить утверждение, что человек предполагает, а Бог располагает. И все-таки смирение монарха перед Господней волей было не таково, чтобы отступать. Мысль, будто наследница Релингена может отдать руку и княжество соперникам испанской империи — австрийским Габсбургам, кому-либо из Валуа или, еще того хуже, фламандским смутьянам — больше, чем уговоры королевы Изабеллы склоняли Филиппа запереть донну Инес в монастырь. Конечно, в качестве свёкра юный инфанты его величество имел право отказать всем претендентам на руку принцессы, но кое-что зная об упорстве женщин собственной семьи, счел, что монастырь будет надежнее. Всем известно, что наследников у монахини быть не может. А уж склонить невесту Христову к составлению выгодного для его величества завещания и увенчать свою голову двадцать четвертой короной было не Бог весть каким трудным делом.
Все это старый принц Релинген понимал не хуже короля Филиппа и его ум, изощренный полувековой борьбой за собственное княжество, непрестанно искал пути к спасению. Надежды на третий брак, способный даровать ему наследников, были слишком иллюзорны, чтобы принц мог всерьез об этом размышлять. Еще более иллюзорными были надежды уговорить его католическое величество отпустить вдовствующую инфанту восвояси. Принц слишком хорошо знал, как его католическое величество расправляется с теми, кто смеет подавать ему какие-либо петиции. Растоптанные привилегии Арагона, утопленные в крови права Нидерландов… Возможно, принц Релинген мало обращал внимания на страдания испанцев, но, не без основания полагая себя фламандцем, не мог не испытывать гнева при виде черной неблагодарности короля перед низинными землями. Видя, как знатнейшие дворяне Фландрии отправляются в тюрьмы, а из тюрем на эшафоты, старый правитель все больше трепетал за судьбу своего княжества и искал ту силу, что способна была защитить его от алчности Филиппа — принц Релинген раскрыл объятия Реформации.
Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, — старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?
Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.
