Лейтенант ничего не ответил тестю, но и не отправил солдат для надзора за шевалье. Подобная наивность окончательно примирила полковника с воспитанником, и почтенный дворянин уехал в аббатство Мармутье, твердо уверенный, что вскоре шевалье призовет его назад.

По правде говоря, приготовления к свадьбе настолько утомили шевалье де Бретея, что юноша не подумал, что негодяй-тесть мог поехать куда-то в иное место, чем монастырь, мог подать на него жалобу непостоянному королю, добиться отмены вырванных угрозой обязательств и даже заточения воспитанника в тюрьму. Александр разбирал приходно-расходные книги и отчеты управляющих, с удивлением обнаружил, что его имущество не ограничивается замком Азе-ле-Ридо и полком, объезжал разбросанные по Турени, Першу и Мэну владения и отчаянно пытался разобраться в бесчисленных расписках, векселях, прошениях и закладных письмах. Нельзя сказать, что за время жизни в Париже Александру не приходилось видеть таких бумаг, но видеть и понимать оказалось далеко не одним и тем же. Скучавшие солдаты ничем не могли помочь шевалье, и через две недели после прибытия в Азе-ле-Ридо Александр предпочел отослать их с сержантом в полк. Формальное поручение Нанси позволяло лейтенанту действовать по собственному усмотрению, к кому же, уже полагая себя полковником, юноша не желал оставлять при свой особе видевших его нищим лейтенантом солдат. И все же, чувствуя, что финансовые дела затягивают его словно в болото, расстраиваясь, что из-за множества забот не успевает видеться с Соланж, Александр все чаще сожалел, что полковник уже покинул Азе-ле-Ридо. Хотя будущий тесть и постарался избавиться от нежеланной помолвки, из расходных книг молодой человек с удивлением уяснил, что все прошедшие годы опекун содержал дом его родителей и постоянно выделял средства на их жизнь. Даже погребение матушки было оплачено с доходов господина де Сен-Жиль, а вот с доходами от опекаемого Антуаном имения творилось нечто невообразимое.

Через два с половиной месяца бесконечных хлопот Александр взял себя в руки и решил поговорить с опекуном. Как всегда сборы молодого человека были недолгими, и он вознамерился совместить три дела за раз: договориться о венчании с Соланж в соборе Сен-Гатьен в Туре, разобраться с бумагами полковника и выяснить, что за человек господин де Сен-Жиль.

Никогда еще за последние семь лет шевалье Жорж-Мишель не проводил столько времени в Барруа. Страх за матушку заставил его пробыть в Бар-сюр-Орнен два с лишнем месяца. Лишь письмо Генриха де Валуа, в котором кузен и друг в беспорядке мешал жалобы на короля Карла с благодарностями графу за убитого Конде, заставило Жоржа-Мишеля отправиться в Париж. Дорога по осенней грязи ничем не напоминала стремительную скачку графа в конце августа. Частые привалы, вынужденные объезды, брошенные и сожженные деревни, разграбленные трактиры и озверевшие отряды католиков и гугенотов не способствовали быстрому пути.

Минуя одно лье за другим, Жорж-Мишель все больше впадал в тоску. Ему казалось, будто письмо короля Польского жжет душу, так что скоро на ее месте останется пепелище. Что нашло на короля Карла, на парижан, на всех французов, на Ланглере, собственноручно прирезавшего Конде и Ларошфуко?! Мысль, что его собственный офицер мог принять участие в резне, не укладывалась в голове, жгла шевалье как каленое железо, придавливала душу, заставляла судорожно тереть руки, словно на них осталась кровь. Каждая разоренная деревня казалась графу обвинением, каждое мертвое тело — приговором. Это было уже не войной, а безумием последних дней, и не в его силах было дать погребение всем убитым и утешение всем скорбящим.

И Париж… такой же растерзанный, как и мертвые тела на дорогах. Жорж-Мишель дернулся, увидев нарядную кавалькаду — веселые придворные казались оскорблением городу, кощунственной пляской на могиле. Это было немыслимо, но шевалье чудилось, будто он чувствует тошнотворный запах смерти на каждой улице. Его сиятельство задыхался и потому решил наскоро поговорить с дядюшкой Шарлем, встретиться с Генрихом де Валуа и покинуть Париж.

При виде племянника кардинал взволнованно вскочил:

— Что с вашей матушкой, Жорж?!

— С матушкой все в порядке, — тихо промолвил граф де Лош, устало опускаясь на табурет. — Просто я получил письмо короля Польского.

На лицо кардинала вернулась улыбка. Он любовался племянником, словно собирался сказать: «Ну и ловок же, стервец!».

— А вы знаете, Жорж, я горжусь, что вы мой любимый племянник, — неожиданно проговорил князь церкви.

В глазах Жоржа-Мишеля появился вялый интерес.

— Вы прекрасно провели свою игру — почти безупречно.

— Игру? — тупо переспросил шевалье Жорж-Мишель.

— Конечно, ваши надежды, что Колиньи принесет вам корону, были ошибкой — гугенотам нельзя верить. Но дальше вы действовали безупречно, — одобрительно кивнул кардинал. — Натравили на адмирала Гиза, лишили короля Карла половины подданных, а Анжу надежд на императорскую корону… Не иначе бережете ее для своего сына? — полюбопытствовал Шарль де Лоррен. — Оставьте это ребячество. В Германии выгоднее быть владетельным князем, чем императором. Подумайте об этом на досуге. Да, из всей этой истории вы не приобрели ничего лично для себя, зато показали всем, что обманывать вас смертельно опасно — а это прекрасная репутация. Поздравляю вас, племянник.

— Вы хотите сказать… что все это… — Жорж-Мишель махнул рукой за окно, — … сделал я?!

— Да что с вами, Жорж?! На войне как на войне. Представьте себе, что вы взяли Париж штурмом и вам сразу полегчает. Если же вы расстраиваетесь из-за тех крайностей, к которым склонна чернь, так вас здесь не было и вы чисты как стекло. Зато ордена от папы и короля Филиппа получили вы, а не Гиз и не Карл Девятый, сколько бы еретиков они не прикончили. Подобные награды весьма дороги.

Жорж-Мишель закрыл лицо.

— Что с кузеном Наваррским? Он арестован?

— В пределах Лувра этот юноша пользуется полной свободой. Жаль, что вы не приехали неделей раньше, вы смогли бы насладиться его обращением, покаянием и принятием ордена Святого Михаила. Теперь по меткому выражению Бюсси, король Наваррский носит свои цепи с собой.

Графа де Лош передернуло. Он с отчаянием смотрел на дарованные ему ордена, тоскливо пробегал глазами письма крестного и испанского дяди: «За спасение души короля Наваррского… за ревность в делах Веры…» С такими формулировками не принять награды было нельзя, но и принять — также немыслимо. Ордена обвиняли, как и трупы на дорогах, как сожженные дома и опустевшие деревни, как лицо Ланглере, жизнерадостного, довольного и гордого собой…

Жорж-Мишель не имел сил смотреть на этого человека, он думал о матушке, которая всегда заботилась о его людях, и которую этот человек мог убить. О Наваррском, которого Ланглере знал с детства.

— С какой целью, господин Ланглерея отправил вас в Париж? — мрачно спросил граф де Лош.

Услышав почти забытое обращение «Ланглере» вместо «д'Англере», офицер вздрогнул и торопливо заговорил:

— Ваше сиятельство, я и герцог де Гиз выполнили все, что вы советовали его светлости.

Жорж-Мишель отшатнулся.

— Вашего сиятельства не было в Париже, но благодаря мне его величество не может на вас гневаться. Если я убил Конде и Ларошфуко, так это все равно, как если бы еретиков поразили вы. Король Польский вам очень благодарен. Я шпага в ваших руках и я…

— Шпага… топор… — пробормотал граф де Лош. — Уходите, Ланглере, я не желаю вас видеть.

— Я не понимаю…

— А орудию и не надо ничего понимать, — мрачно ответил Жорж-Мишель. — Вы больше не мой человек, Ланглере. Убирайтесь!

Когда растерянный офицер покинул комнату, граф де Лош и де Бар прислонился лбом к холодному оконному стеклу. Что ж, наслаждайся! Ты мечтал повелевать судьбами тысяч людей, и твоя мечта сбылась. Это твоинебрежно брошенные слова стали для Гиза и Ланглере руководством к действию и теперь твоируки по локоть в крови. Ты победил. Как тебе — твоя победа?