— Не здесь, и это не мое дело. Иди в справочное, — отрезал привратник и погрузился в газету. Трудно себе представить, что этот человек когда-то тоже был подвижным пятнадцатилетним озорником и что его муштровали, чтобы из него вышел толк. И посмотрите — вполне вышел: сидит мужчина мощнейшего телосложения у ворот с сознанием своей полной ответственности, словно он важнее самого Хозяина. Кому захочется нарушать покой такого сторожа? И все же Ондржею не оставалось ничего другого, как вторично побеспокоить его, вежливо спросив, как пройти к справочному бюро.

Привратник поднял глаза от газеты и уставился на Ондржея. Взгляд его был полон укоризны. Затем он молча постучал себе пальцем по лбу, видимо, давая этим понять, что у Ондржея не все дома, ткнул пальцем налево и движением руки показал за угол. Ондржей поблагодарил, привратник не ответил, и Ондржей отправился, куда было указано.

Перед окошечком справочного бюро стояла старуха в большой деревенской шали и сапогах и доверчиво говорила таким тоном, как будто все уже давно знают в подробностях ее дело, интересуются им и всячески идут ей навстречу.

Она пришла «за этими процентами» для сына. Обещали через месяц, прошло три, а Штепка все еще не получил их. «Он у меня очень хворый», — добавила она спокойно и дружелюбно.

— Успеет еще ваш Штепка потратить свои деньги, — ответил ей сотрудник в окошечке и, не слушая ее, накинулся на одетого по-городскому человека, который, наклонившись к окошечку, тихо, но настойчиво требовал какое-то выходное пособие.

— Опять вы здесь! Нечего меня уговаривать. Не болтайте! Проваливайте!

Человек в шляпе, бормоча угрозы, протолкался мимо Ондржея и вышел.

Ондржей делал вид, что не видит и не слышит всего происходящего. Его подавляла грубость, с которой здесь обращаются с людьми, и он чувствовал себя в чем-то виноватым. Словно и он был таким же надоедливым, какими этот крикун в окошечке считал всех людей, быть может добивавшихся того, что принадлежит им по праву. В Ондржее заговорила робость, унаследованная от матери. Он боялся, что человек в окошечке рассердится, если заметит хотя бы по одному движению Ондржея, что тот прислушивается к разговору, да еще и не одобряет его. Под конец человек в окошечке дал ему ясно понять сердитым взглядом и сварливым тоном, что, если вы не заказчик и не коммерсант, а всего-навсего будущий рабочий, обращаться с вопросами в справочное бюро по меньшей мере наглость. «Идите в отдел личного состава».

Отдел личного состава был еще закрыт. До открытия оставался час. Ондржей сел на скамейку в садике напротив. Он чувствовал себя как попрошайка, у которого перед носом захлопнули дверь, а через минуту ему снова надо идти побираться. Вынув скудный завтрак и свой старый ножик, он принялся за еду. При этом Ондржей мрачно думал, что со вчерашнего дня он превратился из Ондржея Урбана, члена своей семьи, любимого товарища Станислава, подростка, известного в доме своей сноровкой, в какого-то мальчишку,в того человека.Но ведь и дедушка бывал грубоват с людьми,что уж говорить о такой твердыне, как Улы. Наверное, меня не примут, посмеются надо мной, выгонят за то, что я слишком молод…

Огни электрических лампочек, желтевшие в синеватом рассвете, неподвижный сквер с дорожками, выкроенными так аккуратно в стриженой траве, что просятся обратно на лист чертежной бумаги, кирпичные стены, возвышающиеся среди застекленных зданий, фабричная подвесная дорога с еще мертвыми вагонетками в разных концах, дымящиеся в тумане горы — все это было похоже на далекое воспоминание, а собственная поездка казалась Ондржею фантастической. Ондржей начал размышлять о казмаровских объявлениях, которые он читал в Праге. В самом деле, читал он их или ему все это померещилось? Может быть, он ошибся, перепутал дату? Где же все подростки, жаждущие поступить к Казмару? Не могут же все они быть так легкомысленны, чтобы явиться в последний день? У Ондржея вдруг упало сердце, он вскочил и принялся шарить по карманам, а не забыл ли он свой аттестат? Не выронил ли он аттестат в поезде? Нет, слава богу, и аттестат и деньги при нем, все в порядке. Ондржей вздохнул с облегчением и, чтобы согреться и прогнать сонливость, начал расхаживать по садику. Ага, вот и здесь висит объявление о приеме в школу казмаровской молодежи!

Через садик прошел человек американского вида и равнодушно поглядел на Ондржея.

На дверях отдела личного состава висели дощечки с разными надписями, которые в Улах, видно, были в большом ходу:

За дверьми был слышен женский голос. Ондржей постучал, голос ответил «войдите!» и продолжал разговор. Войдя, Ондржей с удивлением отметил, что голос принадлежит мужчине. Тщедушный человек в сером костюме, развалившись в кресле за столом, тихо говорил в телефонную трубку, которую он небрежно держал далеко ото рта. Ондржею этот жест показался шикарным. Человек ровным голосом диктовал стенографистке какое-то письмо на иностранном языке. Он со смаком произносил слова, прижимая язык к зубам, отчего его произношение было неестественным и смешным, он словно шепелявил; наверное, говорил по-английски. Так же небрежно, как он держал трубку, человек вытянул ногу в желтом полуботинке, над которым виднелся фиолетовый носок. Одет мужчина был очень тщательно. На его правильном, немного плоском, каком-то недоразвитом лице отражались самовлюбленность и снисходительность. Он словно бы говорил: я всегда такой, что в этом особенного?

Ондржей переминался с ноги на ногу, стоя на покрытом линолеумом полу, с чемоданчиком в одной руке и документами в другой, и ждал, оглядывая комнату, уже ярко освещенную утренним светом; он старался не встречаться взглядом с небрежно диктующим человеком. Комната напоминала и зубоврачебный кабинет и школу. На стене висела карта полушарий, представительства фирмы были обозначены на ней красным. На одной стене виднелся портрет президента республики, на другой — портрет Казмара в раме такой же величины. Вдоль стен тянулись ящики с картотекой, на окне штора. Все вместе с огромным письменным столом придавало комнате солидный, внушающий уважение и робость вид.

Человек положил трубку, которая слегка звякнула, и, подняв брови, посмотрел на Ондржея. Мальчик порывисто поклонился и, ожидая вопроса, молчал. Человек молчал тоже. Наконец он сел к счетной машине с разноцветными клавишами и с наигранной небрежностью начал четко и быстро отстукивать. Было похоже, что все это делается нарочно, и у Ондржея возникло неприятное воспоминание детских лет: в наказание за проступки мать иногда не разговаривала с ним. Стоит, бывало, у плиты, подкладывает дрова, наливает кофе, все как обычно, но, боже мой, Ондржей чувствует себя как побитый пес. Робость — это болезнь; кто не болел ею, не знает, что это такое. И вот Ондржей, слегка покашливая, все не решается кинуться в холодную воду — как бы не помешать человеку! — и со сдержанным интересом рассматривает веточку хлопчатника с плодом, похожим на лопнувший каштан, из которого торчит вата. Все это находилось на стене, в застекленном ящичке, какие делают для коллекций бабочек.

Без стука вошел человек в форменной одежде и фуражке набекрень, видимо, посыльный, и, стуча каблуками, подошел прямо к сидевшему за столом, положил перед ним какие-то бумаги и бодро сказал:

— Вот они, господин Колушек.

Тщедушный человек неразборчиво расписался на каждом листе и поставил печать, после чего рассыльный снова унес их. Немного осмелевший Ондржей подошел к столу и протянул свои документы:

— Будьте так добры… Я… записаться… в школу казмаровской молодежи.

Узкогрудый Колушек, сделав непроницаемое лицо, взглянул на аттестат, потом на подростка, откинулся в кресле, и в глазах у него мелькнула насмешка.

— Вы очень богаты, молодой человек?